Конечно, можно было всех оставить в лагере и снять охрану, но смершевцы еще не закончили свою работу, кого-то еще допрашивали.
У меня по этому вопросу были свои мысли. Несмотря на тяжелый и опасный труд, шахта как производственный механизм мне нравилась. Хотя, возможно, это вызывалось еще и тем, что других производств я еще не знал и не видел. Если меня оставят на поселение в Кемерове, рассуждал я, — закончу Кемеровский горный институт и стану горным инженером. Мне, подшучивая, возражали: это было бы, мол, возможно, если бы ты был ефрейтором, а урядников в советские институты не принимают. Ну что ж, отвечал я, и не надо, найду учебник и буду все знать и уметь и без диплома.
Все это осталось неосуществленным. Когда я вечером 8 марта 1946 года, придя со смены, собирался улечься в постель, ко мне подошел писарь нашей роты. Гляжу, что-то он топчется и мнется.
— Ты чего-то хочешь сказать?
— Тебя… завтра… в Кемерово.
Вот и все, осталось распорядиться имуществом. Мы знали, что в тюрьме обыскивают жестко и отбирают почти все. У меня же имелось два очень ценных предмета. Первый — исправные часы без стрелок, которые я собственноручно снял, чтобы уберечь их при обыске, и это сработало, их до сих пор не отобрали. Второй — большая 10-злотовая серебряная монета с усатым Пилсудским. Как она попала ко мне, уже не помню. Скорее всего, выиграл в карты.
Часы я вручил Мите, Пилсудского — писарю, он ведь не имел права сообщать мне об отправке.
Снабжение «черным золотом» развивающейся социалистической индустрии происходило в дальнейшем без моего участия.
2. ТЮРЬМА
Заскрипели засовы, защелкали замки, завизжала стальная дверь — и я в камере. Камера большая, на 40 мест, а находится в ней человек шестьдесят: многие лежат на полу. Слева и справа — деревянные нары, недалеко от двери большая деревянная кадка с крышкой — «параша».
Ко мне подходит пожилой казак (это я сразу определил).
— Какого полка?
— Восьмого Пластунского.
— Добро. Тут почти все наши. Мест на нарах нет. Вот тебе место на полу (он показал). У нас все строго по очереди, а движение народа быстрое, получишь место сначала на нижних нарах, потом и на верхних.
Я улегся на полу, и мое пребывание в советской тюрьме началось. Действительно, в камере были почти все «наши». Были и уголовники, при непрерывном движении «населения» — одни приходят, другие уходят, — больше десятка блатных в камере не набиралось. Остальные — казаки Корпуса и Стана, власовцы из 1-й дивизии и обыкновенные военнопленные, которые, попадая в камеру, сначала держатся отчужденно (мы, дескать, хорошие, а вы плохие), но после двух-трех допросов эта отчужденность исчезает полностью.
Поэтому того уголовного беспредела, который многократно описан в воспоминаниях бывших политзаключенных, а также никакого грабежа вещей, никаких претензий на лучшее место и так далее, у нас не было. Что-то от блатных порядков в камере все-таки было: картежная игра в самодельные карты, татуировка, на которую соблазнялись некоторые из молодых казаков, постепенно усваиваемый нами уголовный жаргон.
Старосты камеры, которые время от времени, по известным причинам, менялись, постоянно избирались из пожилых казаков, и порядки в камере соблюдались, конечно, в известной мере. Например, очередь передвижения на нарах выдерживалась строго, несмотря на чины, звания, возраст и уголовный авторитет. А, напротив, карточная игра не пресекалась, хотя и запрещалась тюремными правилами. Обнаруженные при частых обысках карты неизменно отбирались, но опытным уголовникам изготовить самодельные карты из любого обрывка газеты не составляло труда. Не буду описывать технологию изготовления карт, поскольку она уже известна всем, но меня просто поражало, как уголовники при частых и тщательных обысках в камере ухитрялись добывать и хранить режущие предметы.
А обыск при поступлении в тюрьму: «Раздеться до гола! Поднять руки! Раздвинуть ноги! Наклониться! Присесть на корточки!» — казалось бы, не оставлял никаких шансов что-то спрятать и принести с собой. Но опыт, «сын ошибок трудных», все-таки был сильнее всех советских чекистских инструкций.
Утвердившись на своем «спальном месте», я сразу решил выяснить два самых главных и интересующих меня обстоятельства.
— Кормежка? — хмуро ответил мне правый сосед по полу. — Кормежка тут такая, что если ты тут задержишься на пару месяцев, то тебе и никакого приговора не понадобится. Так вынесут, ногами вперед.
— А что, уже выносили?
— При мне еще нет, я здесь всего четвертый день. А вообще выносили, люди говорят.
— А насчет допросов как?
— Не знаю. Меня пока допрашивали один раз, обошлось. А если вообще интересуешься, присмотрись к людям.
Я последовал его совету, встал и прошелся по камере, вглядываясь в «морды». Всех рассмотреть не удалось, почти все лежали в позах, неблагоприятных для обследования, но два-три лица со следами «следственных действий» самого гуманного в мире советского суда я все-таки увидел. Все это ничего хорошего не предвещало.
Со следующего дня я перешел на тюремное питание и сразу убедился, что пессимизм соседа имел под собой солидные основания. Когда-то я писал, что во время пребывания в курсантском батальоне Красной Армии мы все время испытывали голод. Это было чистой правдой, но правда и то, что тот красноармейский голод не мог идти ни в какое сравнение с этим, тюремным. Этот голод скорее следовало назвать путем в гибель.
Вот как нас кормили. Утром выдавали чайную ложку сахара и 450 граммов хлеба, причем, субстанцию эту хлебом можно было назвать с большой натяжкой. Понять, из чего он изготовлен, было невозможно. Скорее всего его готовили из глины, добавляя по какому-то нормативу зерновые отходы вроде половы. В обед давали баланду из гнилой и нечищеной картошки. Вечером — кипяток. Не разжиреешь.
Главной трудностью было разрешение вопроса, как поступить с хлебом. Некоторые, особо стойкие «большевики» делили полученную пайку на три части и ели три раза в день. Я тоже так попробовал, но хватило меня только на два дня. Я перешел на дележку на две части: на утро-вечер, но и это продолжалось недолго, и я стал, как подавляющее большинство, съедать ее сразу при получении, а затем ровно сутки ожидать следующей кормежки.
Хотя у тех, твердокаменных, хлеб сохранялся весь день, ни одного случая кражи хлеба в камере не было, как и вообще никаких подобных случаев.
Меня долго не вызывали на допрос, и я занимался тем, что наблюдал за теми, кто возвращался после допроса. Люди вели себя по-разному: кто храбрился, кто старался показаться равнодушным, кто был расстроен и даже плаксив. Иногда были заметны следы избиений, хотя в таких случаях никто особо не откровенничал.
Это меня сильно беспокоило. Хотя мне тогда еще не приходилось читать Коран, и я не знал изречения «Не испытав всех обстоятельств, не говори, что выдержишь» (цитата приближенная), рассуждал я примерно так же. Дело в том, что меня в моей жизни еще никогда не били, ни в детстве родители, ни вообще кто бы то ни было во взрослом состоянии. Конечно, мальчишками мы частенько дрались в станице «край на край». Дрались по-разному: и камнями, и палками, и просто кулаками. Иногда и здорово попадало, но это ведь драка — тебя бьют, и ты бьешь, и ты при этом не испытываешь чувств унижения и стыда. Даже если иногда и приходится спасаться бегством.
И вот меня ведут на допрос. Причем, это событие совпало и с хорошей новостью: наступила моя очередь перебраться на нижние нары. Ведут двое охранников со штыками наперевес, прямо по людным
