взвился в воздух. Все бросились врассыпную, Володя подбежал к стоящей рядом лиственнице и стал под ней. И надо же было такому случиться, что покат ударил именно по этой лиственнице. Ветви лиственницы притормозили полет бревна, тем самым, можно сказать, спасли Тимкина от гибели, но он получил удар одним концом бревна по затылку. В бессознательном состоянии его принесли в зону, где ему оказали помощь. Он пришел в сознание, но никого не узнавал и бормотал что-то невразумительное. Через неделю ему стало лучше, он уже узнавал нас всех, но речь не вернулась. Его отправили в Циммермановку, но оттуда он возвратился с диагнозом «Природное заикание с детства».
Работать он не мог, но начальство колонны оставило его в нашем бараке, учтя его былые заслуги. Еще через месяц он уже выходил на работу и мог говорить, хотя и не очень понятно. Я уехал на освобождение раньше его, но даже к тому времени он не выговаривал звуки «Р» и «Л», и мы звали его «Воёдя-восьмеия». «Восьмерила» — по-лагерному симулянт.
Мы с Анацким работали душа в душу. Частенько происходили вот такие случаи. Заходит он ко мне и, вздыхая, говорит (не привожу опять его речь дословно): «Вот такую работу мне нужно сделать за неделю, но трудно. Хочу хлопцам посулить за эту работу 151 %. Сделаешь?» Отвечаю: «Завтра скажу!» И уж стараюсь на всю катушку.
Попробовал он поставить меня на чисто производственную работу и назначил прорабом на строительство лесопилки. Лесопилку я построил, но особого блеска не показал. По любым делам, где нужно было что-то считать или чертить, или писать, одним словом, трудиться на бумаге, я был несравненным асом, но непосредственно работать с живыми людьми у меня получалось очень средне: у меня не было организаторского таланта, я просто психологически не мог заставлять людей работать или принуждать их к этому.
Это понял я, и это понял Анацкий.
У меня появилась новая забава. Каким-то образом в мои руки попал «Сборник задач по тригонометрии» для десятого класса. Был он растрепанным до крайней степени, без начала и конца, но я очень ему обрадовался. Я попробовал решить все помещенные в нем задачи. Формул в тригонометрии много, я уже не все их помнил, но принялся выводить эти формулы заново и неплохо в этом преуспел. Можно даже предположить, что какие-то из сочиненных мной формул вообще до этого не были известны науке.
Для всех окружающих это было настоящим дивом, а Анацкий, поглядывая иногда на листы бумаги, испещренные заковыристыми формулами, только крутил головой.
Увлекшись этим занятием, я почти перестал по вечерам посещать «банный клуб» и поэтому не удивился, когда вдруг в комнату вошел Рыжий Дед и уселся напротив меня. Оказалось, однако, что он пришел ко мне совсем по другой причине и, немного помявшись, приступил к разговору.
— Юра, какое у тебя воинское звание?
— Ефрейтор.
— Ну, брось трепаться, я же тебя серьезно спрашиваю.
— Даже серьезно? А для чего же тебе это серьезно нужно?
— Для чего нужно? А что в Корее сейчас — война или не война?
— Война.
— И в этой войне уже и советские, и американские войска участвуют. А что, это война сюда перекинуться не может?
— Может, но не обязательно.
— Можно и по-другому сказать: не обязательно, но может. Когда та война началась, что советская власть с теми политическими сделала, которые были близко к границе? Что, не знаешь?
— Знаю. Постреляли всех. Особенно в Карелии, где лагерей было много, а дорог мало. Вывезти не смогли, всех и побили.
— Здесь то же самое. Лагерей много, а дорог мало. Уголовников или вывезут, или выпустят, а нашего брата всех в расход. Тебе что, охота, чтобы вот так тебя, как барана?
— Кому охота? Никому неохота. Но ты, Дед, послушай и пораскинь мозгами. Чтобы как-то эту угрозу, про которую ты говоришь, хорошо встретить, нужно хорошо сорганизоваться, и не пяти-десяти человекам, а сотням, а то и тысячам. И план составить, и людей расставить, и связь постоянную иметь. А теперь представь, что все это сделано, и мы сидим и ждем. Ждем месяц, ждем два, ждем год, а войны нет и нет. Что из этого получается? Войны так и не будет, а ЧК эту организацию за это время обязательно раскроет. И что? Почти вся контра в Нижне-Амурлаге сорок пятого-шестого «года рождения», имеет по червонцу, а с зачетами через год-полтора она дома. А после нашего с тобой разговора и работы чекистов каждый получит четвертак, а кто-то и под вышку пойдет. Понимаешь? Так риск, и так риск. Таких, которые готовы прямо сейчас взять оружие и идти в бой много, я и сам такой. А вот ждать, ждать, ждать, и ты, ни разу не выстрелив, получаешь 25, и жизнь твоя окончена. Хорошо это?
Дед похмыкал, похмыкал и ушел. Но дня через три снова явился:
— Ну что, звания своего не скажешь?
— Не скажу. (Все равно, если бы ему сказал, что я урядник, то есть сержант, он бы не поверил).
— Ты минометчик?
— Минометчик.
— Минометной ротой командовать сможешь?
— Нет, не смогу.
— А взводом?
— Взводом смогу.
Прямо разговор Чапаева с Петькой из знаменитого фильма.
Мне пришлось немало подумать над этим. Чтобы вот так разговаривать, нужно очень верить друг другу. Я уже говорил, что мы в бане вели свои разговоры без всякой опаски, но я не мог поверить, чтобы за такое дело взялся кто-то из нас, так как среди «банных» спорщиков не было ни генералов, ни полковников.
Впрочем, один полковник на нашей колонне обнаружился.
Захожу я в один барак, подходит ко мне дневальный, пожилой мужик.
— Извините, вы были в 15-м корпусе?
— Да, — говорю, а сам безмерно удивляюсь: что за человек, который обращается в лагере на «вы» и притом извиняется?
— А из какого полка?
— Восьмого Пластунского.
— А меня вы не знаете?
— Нет.
— Я командовал 8-м Пластунским, в самом конце.
— А, Некрасов?
— Некрасов командовал бригадой.
Все это было мне в новинку. Я вспомнил, что как-то к нашему эскадрону подъехал офицер на легковой машине и стал распоряжаться, и это был не Некрасов. Но узнать этого дневального, который назвался полковником Щеголевым (фамилия неточная), я не смог. После разговора с Дедом я подошел к этому полковнику, очень осторожно с ним поговорил и решил, что к этой затее он отношения не имеет.
Полковник освободился раньше меня и уехал, по его словам, куда-то в Узбекистан, где жила его дочь.
Я продолжал заниматься тригонометрией, совсем не предполагая, что эта рваная грязная книжка может повлиять на мою судьбу.
А она повлияла.
В топографы я попал случайным образом, но в лагере чуть ли не все события жизни происходят большей частью случайно.
Сижу я как-то в конторе, работаю с нарядами. Заходит в комнату Анацкий со спутником. Я его знаю: это был старший техник-топограф по имени Александр Александрович (фамилии не помню), он обслуживал наш лагпункт и два-три соседних.
— Знаешь его? — спросил меня Анацкий.
