влекло его немедленное исполнение. В эпоху Империи традицией стала отсрочка приговора от 30 дней до одного года.[507]
Как сообщает Тацит, во времена Тиберия сенатом было принято постановление об отсрочке приговора на 10 дней. Однако, добавляет он, «ни сенат не располагал возможностью менять свои приговоры, ни Тиберий в предусмотренное для этого время не смягчал наказания».[508]
III. Надзор за казнями. Римское законодательство предусматривало надзор за исполнением казни, во время которой присутствовали три особых чиновника (tresviri capitāles = tresviri nocturni).
Римское законодательство предписывало предавать погребению покойников, не оговаривая различий между законопослушными лицами или казнёнными (см.[509]). В Древнем Риме непременно предавались земле даже бездомные нищие и безымянные бродяги (см.[510]). Погребальный культ находил своё воплощение между прочим в так называемых кенотáфах (
Оставление покойника незахороненным было недопустимо потому, что лишиться погребения для древних римлян значило обречь на вечные мучительные скитания душу (см., [512] [513]), которая могла довести встреченного человека до сумасшествия[514] (о символическом значении погребального обряда см.[515]).
Нарушение этого правила вызывало решительный протест. Так, живописуя крупными мазками злодейскую расправу Гая Верреса над сицилийскими навархами (командирами кораблей), Цицерон негодовал: «Много страданий и притом очень тяжких было изобретено для родителей и близких,[516] очень много; но пусть бы они кончились со смертью навархов! Нет, не кончатся. Может ли жестокость дойти ещё до чего-нибудь? Да, найдётся кое-что ещё. Ибо после того как они будут казнены ударом секиры, их тела будут брошены на съедение диким зверям».[517]
Ошибочным поэтому является утверждение о том, что в Древнем Риме тело казнённого выдавали родственникам только с особого разрешения (см.[518]).
Вместе с тем при разгуле массовых казней, которые в период гражданских войн были нередкими, обычай непременно погребать усопших сплошь и рядом нарушался.
Незахороненные тела казнённых нередко напоказ клали на Гемониях (Gemoniae) — высеченной в скалистом склоне Капитолийского холма лестнице[519] (по другим сведениям, лестница вела с Авентинского холма, см.[520]), затем трупы металлическими крюками стаскивали вниз по ступеням и сбрасывали в реку Тибр, ср. сообщение Светония: «Никто из казнённых не миновал крюка и Гемоний: в один день[521] двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них — и женщины, и дети». [522]
Крупный знаток античности британский писатель Роберт Грейвз в своём добротно документированном историческом романе «Я, Клавдий» переводит слово
Подробный рассказ о Гемониях находим у Тацита. «Возбуждённый этими[524] казнями, он[525] велит умертвить всех, кто содержался в тюрьме по обвинению в сообщничестве с Сеяном. Произошло страшное избиение, и на Гемониях лежало несметное множество убитых обоего пола, знатных и из простого народа, брошенных поодиночке или сваленных в груды. Ни близким, ни друзьям не дозволялось возле них останавливаться, оплакивать их, сколько-нибудь подолгу смотреть на них: сторожившие их со всех сторон воины, внимательно наблюдая за всеми, так или иначе проявлявшими свою скорбь, неотступно следовали за разложившимися телами, пока их волочили к Тибру. Они уплывали вниз по течению, или их прибивало к берегу, и никто к ним не притрагивался и не предавал их сожжению».[526]
Сбрасывание тел казнённых в водоём было, по-видимому, отдалённо подсказано древними представлениями о том, что текучая и морская вода очищали преступника от совершённого им деяния (ср.;[527] [528]). Овидий, правда, в этой связи недоумевал:
Это недоумение поэта особенно понятно, если учесть, что тела казнённых порой намеренно сбрасывали не в хрустально чистую родниковую или речную воду, которая в глазах римлян была символом бессмертия,[530] а в зловонные канализационные стоки (см., напр..[531]
Попутно отметим, что Гемонии служили местом расправы не только над людьми, но и над статуями личностей, ненавистных толпе. По рассказу Тацита, «толпа потащила статуи [532] Пизона к Гемониям и разбила бы их, если бы по приказанию принцепса их не спасли и не водворили на прежние места».[533]
Единственно надёжным средством избежать горькой участи незахороненного в пору массовых расправ было только самоубийство. Как рассказывал Тацит, «в Риме, где непрерывно выносились смертные приговоры, вскрыл себе вены и истёк кровью Помпоний Лабеон…; то же сделала его жена Паксея. Готовность к смерти такого рода порождали страх перед палачом и то, что хоронить осуждённых было запрещено и их имущество подлежало конфискации, тогда как тела умертвивших себя дозволялось предавать погребению и их завещания сохраняли законную силу…».[534]
Брошенное на месте казни тело становилось лакомой добычей коршунов, воронья и бездомных псов, «пернатым и собакам обречённое», как округлённо выразился поэт,[535] несомненно, вслед за Гомером,[536] в эпоху которого такая формула судя по всему, уже стала общим местом поэзии.
Тот же Гораций, сетуя на шум и суету римских улиц, ворчал: «Мчится там бешеный пёс, там свинья вся в грязи пробегает…».[537]
Колоритные подробности древнеримской собачьей жизни находим у Светония: «Однажды, когда он[538] завтракал, бродячая собака принесла ему с перекрёстка человечью руку и бросила под стол».[539] По свидетельству Цицерона, нападение бродячих собак на непогребённые тела было нередким явлением.[540] Бездомные псы не брезговали и телами законопослушных римлян. Так, при обрядовом сожжении умершего астролога Асклетариона «внезапно налетела буря, разметала костёр, и обгорелый труп разорвали собаки…».[541]
Тела казнённых нередко подвергались обезглавлению, иногда также — также отрубанию рук.
Так поступили, в частности, с самим Цицероном. По рассказу Плутарха, когда слуги несли
