— Ой, Лёва, Лёва… Погубят тебя женщины.
— Ну и пусть. Вы думаете, что я… — Зильберштейн покачал головой, глаза его оживились. — За кого вы меня принимаете, пан председатель? Я к вам пришёл совсем с другим. У меня для вас новость.
Меринос спокойно выпил свою рюмку. Не глядя на Зильберштейна, спросил:
— Что за новость?
— Такая, что стоит денег.
Меринос молча отпер ящик, вытащил пятисотенный банкнот и положил на стол. В глазах Зильберштейна снова появилось выражение мудрой меланхолии.
— К чему эти шутки? — тихо спросил он с упрёком. — Зачем вы меня дразните, пан председатель?
Меринос вытянул ещё два банкнота по сто злотых — и положил их сверху. Зильберштейн отрицательно покачал головой.
— Сколько? — сухо спросил Меринос.
Зильберштейн поднял вверх два пальца.
— Нет, — отрезал Меринос. — Я знаю, что Рома Леопард — дорогая женщина, но на мои деньги ты не станешь Казановой, Зильберштейн.
Зильберштейн встал с кресла и приблизился к письменному столу.
— Пан председатель, — проникновенно начал он, — вы же меня знаете не с сегодняшнего дня. Разве я не порядочный человек? Мой отец был порядочным человеком, и мой дедушка, и я тоже порядочный человек, несмотря на то, что по некоторым причинам работаю в другой области. Хорошо, я скажу бесплатно, и если эта новость не будет стоить двух кусков, вы мне вообще ничего не дадите, ладно? Итак, слушайте — через месяц состоится футбольный матч Польша-Венгрия.
Глаза Мериноса загорелись, как два уголька.
— Здесь? В Варшаве?
— Здесь. На варшавском стадионе. Матч перед встречей с англичанами в Будапеште.
Меринос выдвинул ящик, спрятал две сотни, вытащил три пятисотенных банкнота и молча положил на первый пятисотенный. Затем налил две рюмки вермута.
— Это ещё не всё, пан председатель, — продолжал Зильберштейн, взяв рюмку. — Учтите, вы четвёртый человек в Польше, который это знает. Первый — это Председатель Государственного комитета физической культуры, второй — начальник зарубежного управления этого же заведения, третий — я, Зильберштейн, а четвёртый — пан председатель Меринос. И ещё скажу вам — эта цепочка не слишком увеличится в течение ближайших трёх недель, даже если пресса и профессионалы-спортсмены за неделю узнают о матче. Чтобы избежать спекуляции билетами… — Лицо Зильберштейна было само воплощение невинности, когда он допивал вермут. Проглотив его, он добавил: — Что? Неплохо, да? И времени хватит на всё. На бланки, печати, приглашения, на организацию всего в Управлении спортивных зрелищ. Наконец… что там говорить! Вы и сами знаете.
Меринос не ответил. Он подошёл к окну и долго смотрел вдаль. Когда он обернулся, его лицо было даже грустным.
— Зильберштейн, — небрежно промолвил он, — это великое дело. Настолько великое, что может изменить мои планы на ближайшее время. Чтобы доказать, какое это большое дело, скажу, что ты не получишь никакого вознаграждения. Сейчас я тебе ничего не дам. Беру тебя на проценты в дело, слышишь?
Зильберштейн преисполнился гордости: проценты от такого дела могли быть немалые!
— Однако, — продолжал Меринос, — если окажется, что это ложь, — тогда, Зильберштейн, советую тебе превратиться в ласточку. А не то я превращу тебя в кучку пыли.
Такая беспощадная жестокость прозвучала в голосе Мериноса, когда, произнося эти слова, он положил сжатый кулак на деньги, что у Зильберштейна рубашка прилипла к спине и самый широкий воротничок показался бы ему в ту минуту тесным. Однако Лёва, когда-то, в ранней молодости, удачливый боксёр лёгкого веса, прекрасно знал, как выходить из положения и уклоняться от противника.
— Пан председатель, — он изо всех сил сдерживал волнение, — разве я вам когда-нибудь соврал? Ведь нет? И вы заработали на мне несколько злотых, правда? День матча назначен, а что будет завтра, что может быть завтра, этого не знает ни пан председатель, ни я, ни сам президент Польши, ни пан Бог. Мы же знаем, как случается, разве не так? Завтра могут внезапно умереть все футболисты Польши и Венгрии, и тогда матч не состоится, так как с месяц некому будет играть. Разве я не прав? Однако могу представить вам доказательство того, как я отношусь к делу: если вы действительно хотите платить мне проценты, я отказываюсь от других дел и начинаю готовить исключительно этот матч. Мы должны нанести сокрушительный удар!
— Да ладно, хорошо, — приветливо улыбнулся Меринос, вручая ему четыре пятисотенных банкнота. — Бери монету — и приятных развлечений! У Ромы действительно замечательные ноги. Только не поругайтесь из-за неё с Крушиной. И вообще не слишком сорите перед ней деньгами. Чего ради Метеор должен покупать галстуки за ваши злотые?
Зильберштейн втянул голову в плечи движением, которое должно было означать его полное безразличие к таким вещам. Однако распрощался довольно поспешно, видимо, стараясь избежать дальнейших разговоров на эту тему, и ушёл.
Меринос поудобнее уселся в кресле, вытянул ноги и, закрыв глаза, погрузился в свои мысли.
……………………………………………………
В эту минуту зазвонил телефон.
Филипп Меринос протянул руку к трубке.
— Алло! — отозвался он, и вмиг всё словно перегруппировалось в его глазах и сердце, как цветные стёклышки в детском калейдоскопе.
— Добрый день, Филипп, — раздался звучный низкий голос Олимпии Шувар.
— Чего тебе? — грубо спросил Меринос. Собственный голос звенел в его ушах, как будто откуда-то издалека…
— Я хотела бы поговорить с тобой о кое-каких общих делах, — спокойно произнесла Олимпия.
— Я тебя слушаю, — немного помолчав, откликнулся Меринос: только многоопытный знаток человеческих душ мог бы уловить в его голосе любовь и жгучую боль оскорблённой гордости.
— Я готова тебе заплатить, сколько ты пожелаешь, — чётко и сухо проговорила Олимпия, — за информацию о том, что случилось с доктором Витольдом Гальским и где он находится в настоящее время.
Филипп Меринос медленно, без единого слова, положил трубку. Никогда в жизни ему не было так жаль самого себя, как в эту минуту…
Дверь медленно приоткрылась, и вошла Анеля со стаканом чая в руках.
— Вы, пан председатель, сегодня ещё не пили ничего тёплого, — приветливо проговорила она, ставя перед ним чай между рюмками и бутылкой вермута. Меринос не ответил — он сидел как каменный, глядя прямо перед собой. Анеля двигалась как-то необычно — каждый её жест выражал смирение и покорность.
— Опять неприятности, пан председатель? — тихо спросила она.
Меринос не ответил.
— Самое время вам, пан председатель, поехать куда-нибудь в отпуск, — обеспокоенно посоветовала она. — А вообще… женились бы, был бы дом, жена и обеды, как положено, а не эти бесконечные шатания по ресторанам.
— Анеля, — спокойно ответил Меринос, — заткни пасть, хорошо? Не твоё собачье дело, что мне делать.
Анеля умолкла, не обидевшись. Она ещё раз взглянула на Мериноса, и в этом взгляде светились любовь, страх и бесконечное уважение. Таким взглядом Анеля смотрела на единственного человека в мире, и этим человеком был Филипп Меринос.
Анеля вышла, и Меринос встал. Снял с вешалки старый поношенный кожаный плащ, из тех, что носят
