время официальный Берлин пытался скрыть факт моего отъезда и его причины.
Доктор Фёглер приехал ко мне за информацией, ибо ни один человек как в Дюссельдорфе, так и во всем промышленном регионе не знал, что и думать. Он также передал мне любопытное устное послание от Тербовена. Гаулейтер Эссена, получивший мое письмо, сказал, что не смог взять на себя смелость передать мой меморандум маршалу, поскольку счел его слишком грубым. В то же время он письменно заверил меня, что Геринг вовсе не получал моей телеграммы от 31 августа, а фюрер, называя предателями тех, кто не разделяет его мнения, и грозя им наказанием, вовсе не имел в виду меня.
Тербовен добавил, что маршал Геринг гарантирует мне отсутствие любых личных или экономических санкций, если я немедленно вернусь в Германию. Однако мне приказали привезти в Германию все рукописные копии вышеупомянутого меморандума от 20 сентября, чтобы уничтожить их вместе с оригиналом.
Таким образом, мне предложили возможность публично отречься от моих политических взглядов в обмен на личный иммунитет в Германии, такой, как я уже получил за границей благодаря статусу депутата рейхстага, а также дали понять, что я понесу материальные убытки, если не вернусь.
Это было странное послание. С одной стороны, Тербовен уверял меня, что Геринг не получал ни письма, ни телеграммы. С другой стороны, он передавал ответ маршала на меморандум, о котором тот якобы ничего не знал.
Фёглер приводил всевозможные аргументы личного характера. Наш разговор длился три часа. Я заговорил о смерти племянника в Дахау: «Вы должны понять, что после этого я вовсе не спешу возвращаться. Сначала пусть опубликуют мой меморандум и представят объяснения по поводу господина фон Ремница. Затем, если пожелают, я напишу второе письмо Герингу, где изложу свою точку зрения. Спросите, как в Берлине к этому отнесутся». Фёглер позвонил и сообщил, что им не нужно еще одно письмо от меня, но я все равно написал. Это письмо будет приведено далее.
Я было подумал предложить нацистским лидерам связаться с Францией и Англией с целью проведения мирных переговоров. Я мог бы стать посредником, поскольку был категорическим противником войны. Однако я отказался от этой идеи, опасаясь быть обманутым нацистами. Я сказал Фёглеру, что мое возвращение в Германию будет зависеть от того, опубликуют ли мой меморандум, а также попросил его сделать все возможное, чтобы узнать, как умер мой племянник.
Позже я узнал, что в конце сентября, после вручения меморандума Герингу, гестапо произвело обыск в моем доме в Мюльхайме. Естественно, там ничего не нашли (кроме, возможно, писем Геринга, где маршал уверял меня в своей вечной благодарности и дружбе). В Германии все знают, как опасно хранить слишком много документов. Тем временем, в один прекрасный день, в Цюрихе появился один очень возбужденный немец. «Гестапо намекает, что в вашем доме найдены документы, компрометирующие других промышленников! – воскликнул он при встрече. – Умоляю, скажите, правда ли это!» Я успокоил его, сказав, что это не может быть правдой и что, предвидя последствия, я предпринял всевозможные меры предосторожности. Бедняга явно испытал облегчение. Я не называю его имени, поскольку он вернулся в Германию.
Глава 2
Окончательный разрыв с Гитлером
Фёглер уехал в Берлин и больше со мной не связывался, хотя обещал информировать меня о расследовании таинственной смерти моего племянника в печально известном лагере Дахау. Перед отъездом Фёглер умолял меня вернуться в Германию, а я ответил, что вернусь только в том случае, если немецкое правительство опубликует мой меморандум от 20 сентября, адресованный маршалу Герингу. Никакого ответа я не получил, но все ждал публикации меморандума в Германии.
Не только Фёглер оказывал на меня давление. После объявления войны меня в Швейцарии навестили несколько человек, даже не пытавшихся скрывать свое недовольство режимом. «Теперь, когда война объявлена, – говорили они, – все должны сплотиться вокруг Гитлера, ибо он олицетворяет Германию». На все подобные попытки заставить меня изменить решение я отвечал: «Нет. Этот человек приведет немецкий народ к катастрофе. Мое решение непоколебимо».
Нацистские лидеры ожидали, что я смалодушничаю, отрекусь от своих убеждений, еще будучи свободным человеком. Однако я отказался возвращаться в Германию. Я не пожелал отречься от своих политических убеждений. В конце концов, чего стоили слово Геринга и его «гарантия» моей безопасности? Геринг, всесильный Геринг, не смог защитить одного из глав собственного департамента от простого нацистского гаулейтера. Он отдал в руки гестапо и жаждущего мщения Гиммлера немецкого пастора Мартина Нимёллера, оправданного судом. Геринг поступил так, решив, что не в силах далее защищать его, и несмотря на то, что его собственная сестра, фрау Ригль, была одной из последовательниц Нимёллера. Нимёллер, в прошлой войне командовавший подводной лодкой, был тайно заключен в концлагерь Ораниенбург и томился там несколько лет.
Я не собираюсь делать никаких признаний, противоречащих моей совести. Пока Гитлер и его люди находятся у власти, нога моя не ступит на землю Германии. Вот что я собирался сказать Герингу в ответ на его приглашение и сомнительные гарантии. Сразу же после отъезда Фёглера я написал следующее письмо – послание, которое, как я уже упоминал, власти не пожелали получить.
Глубокоуважаемый!
На мое письмо и приложение от 22 сентября 1939 года, отправленные с посыльным гаулейтеру Тербовену для последующей передачи, я получил от гаулейтера следующий ответ:
«От имени фельдмаршала Геринга заявляю, что он лично не получал ни письма, ни телеграммы, и также в его офисе не получали никакого подобного документа. Это достаточное доказательство того, что последняя фраза речи фюрера никоим образом не может относиться ни к одной конкретной персоне. Если автор письма немедленно вернется, маршал гарантирует, что не будет никаких личных либо экономических последствий».
Привожу свои замечания относительно этого заявления:
1. Представляется абсолютно невероятным, что моя срочная телеграмма из Бад-Гаштайна от 31 августа не была получена. Телеграмма, адресованная маршалу Герингу, никак не может затеряться в Германии. Более того, мое письмо не могло не добраться до пункта назначения, иначе гаулейтер не послал бы приведенный выше ответ.
2. Возможно, моя телеграмма не прибыла вовремя, несмотря на то что я послал ее сразу же после получения приглашения на заседание рейхстага. Допускаю даже, что моя телеграмма не повлияла на речь канцлера Гитлера. Обстоятельства тем не менее убедили меня в обратном, поскольку, как полагаю, лишь я один осмелился выразить несогласие.
3. Я никогда не просил у Вас защиты ни от личных, ни от экономических последствий моих действий. Не понимаю, как Вы пришли к подобным выводам.
4. Я действительно по просьбе генерала Людендорфа поддерживал партию с 1923 года и с тех же пор неизменно выполнял пожелания ваши, Гитлера, Гесса и других. Однако я никогда, подчеркиваю, никогда, не обсуждал свои экономические решения ни с Вами, ни с остальными. Лишь трижды – к сожалению, слишком мало – я упрекал Вас в следующем.
Во-первых, когда Вейцель, которого Вы ввели в государственный совет, распространил неприличный, скандальный памфлет против католической церкви, церкви, которой я привержен еще более, чем когда- либо. Все меры, принятые мною тогда, оказались тщетными.
Во-вторых, 9 ноября 1938 года, когда евреи были ограблены и подвергнуты мучениям крайне трусливо и крайне жестоко и главный мировой судья Дюссельдорфа, лично Вами назначенный, был изгнан и едва избежал насильственной смерти.
Мои возражения остались неуслышанными. И тогда я в знак протеста вышел из состава государственного совета и предложил прусскому министру финансов прекратить выплату моего жалованья. Это не произвело никакого впечатления. Выплаты продолжаются, но переводятся на специальный счет в Тиссен-банке и доступны.
И в-третьих, когда случилось худшее и Германия снова ввергнута в войну без каких-либо рассмотрений вопроса в государственном совете либо в парламенте, я самым решительным образом заявляю Вам, что выступаю против этой политики и не откажусь от своего мнения невзирая на обвинения в предательстве.
