И вот, когда их взгляды встретились, что-то случилось между ними. Потому что разгозор сразу прервался, и они просидели допоздна, немножко напряженные, немножко встревоженные из-за того, что оба не могли понять, что такое случилось.
Пруд на глазах у них умер, обнажив свое ничуть не таинственное, даже слишком грязное дно. Лишь у противоположного края дамбы, возле шлюза, осталась узенькая полоска воды, где, очевидно, в незапамятные времена и текла своим природным путем речка.
Народу было еще много на пруду. Но стихия умерла, и уже ни криков, ни веселого говора: с головы до пят в грязи и водорослях, все по-деловому торопливо выхватывали из образовавшегося болота карасей, красноперок покрупнее и, наполнив рубаху или сумку, мешок, бежали домой, чтобы успеть вернуться к дамбе с новой, более вместительной тарой, пока не опустились на землю сумерки.
– А знаешь, сумерки вовсе не опускаются… – вдруг невесело сказала Ксана. – Они, наоборот, поднимаются от земли. От самого низу…
Димка поглядел на траву под кустами. Сумерки просачивались между корнями деревьев и медленно растекались по траве. Только потом они запутаются в листве над головой, заволокут небо. Раньше Димка никогда не замечал этого.
– Мне пора, – куда-то в сторону сказала Ксана. Блеклое солнце повисло в ветвях липы, и ветви ее горели.
– Пойдем завтра на поляну? – спросил Димка.
Ксана встала.
– Мама завтра во вторую… – Потеребив косу, бросила ее за спину. – Только ты скажешь, чтоб Валерка тоже… Ладно?
Димка проводил ее до тропинки, что вела к домикам.
А над прудом еще много дней потом нестерпимо пахло рыбой.
По очереди: туда и обратно – Валерка, туда и обратно – Димка, гоняли по просеке на велосипеде. Ксана, подложив на раму Валеркин пиджак, прокатилась два раза с Валеркой, два раза с Димкой.
Много ли, мало ли правды в том, что худа без добра не бывает, но пусть недавний дождь загнал всех почти на три дня в дома, под крыши, пусть из-за него погиб накануне таинственный пруд у дамбы, – и лес, и степь, что вдоль опушки, и случайные лужайки среди колючего вереска будто заново омолодились после дождя. Высокие травы и прижолкли, и словно поредели, но от земли, у их корней, поднялась новая ярко- зеленая поросль; а деревья, отряхнув самые слабые, самые нежизнестойкие листья, лишь отдали осени первую, не слишком щедрую дань и, в избытке напоенные влагой, под еще жарким солнцем стали приветливей, радостней, ярче.
Грунт в колеях старой, заброшенной просеки за несколько суток после дождя просох, затвердел, и, когда Димка ехал с Ксаной во второй раз, он так разогнал машину, что на повороте едва не врезался в дерево, и не соскочил, а скорее слетел на землю, подхватывая одной рукой велосипед, другой – Ксану. Испугался он при этом, пожалуй, больше, чем она.
– Ну вот! – сказала Ксана. – Я так и знала, что обязательно уронишь меня! Говорила?
– Но ведь не упали? – оправдался Димка.
Ксана засмеялась.
– Ты не упал, а я упала на тебя. – И отказалась возвращаться к Валерке на велосипеде. Пришлось уговаривать.
Но поехали теперь до того медленно, что Ксана опять тихонько засмеялась и глянула на Димку почему- то красная от смущения.
– Испугался?
– А если бы спрыгнуть не успел? – вопросом на вопрос, не признаваясь и не отрицая, ответил Димка.
– Ну и пусть! – сказала Ксана. – Что я, не падала никогда? Я раз даже с крыши падала!
– Ну тебя! – сказал Димка и нажал на педали.
Велосипед оставили и занялись пополнением Ксаниного гербария. Причем Димка, узнав систему, по которой она классифицирует свои находки, решил совместить полезное с приятным, и, в то время как Валерка и Ксана выискивали разные корешки внизу, он взбирался на деревья, чтобы сорвать два-три листочка с самой верхушки дерева.
В собственном представлении Димка был какой-то несобранной личностью. Ему понятны были и Валеркины мечты о красивой, по-книжному правильной жизни, и вот эта девчоночья кропотливость Ксаны, что помогала ей собирать гербарий, у которого нет границ, ее бережность по отношению к окружающим мелочам, но Димке при этом необходимы были и смена впечатлений, движение – потому, наверное, он уходил с головой то в одно дело, то в другое. Хотя всегда завидовал чужому постоянству.
Страсть к движению едва не подвела его на этот раз.
Он уже сорвал несколько листьев с маковки длинной, гибкой осины и бросил их вниз, когда вниманием его завладело соседнее дерево. Его вершина казалась такой близкой, что стоило качнуться разок…
– Тебе осиновые листья еще нужны? – поинтересовался Димка.
– Смотря какие, – ответила Ксана. – Потом выберу: они же обрезаны все по-разному.
Получив какое-то обоснование своему замыслу, Димка качнулся раз, другой, третий… И услышал сначала негодующее: «Что ты делаешь?!» Потом одновременно треск и вскрик: «А-ай!»
О возможных последствиях треска он не успел подумать, ибо уже раскачивался на другой осине. Но торжествовать ему не пришлось.
Валерка, тот хоть неуверенно улыбался в ответ на его выходку, Ксана не улыбалась совсем, и глаза ее были холодными. Димка еще на дамбе заметил, что есть у нее такой взгляд – неожиданный и нехороший:
