«Ого! – с одобрением подумала Надежда Филипповна. – Этот парень умеет постоять не только за себя».
Разговор их напоминал допрос. Причем следствие вел Димка.
– Я с утра предупредила Ксанину маму, что Ксана у меня. Я должна была это сделать, – добавила Надежда Филипповна в оправдание. – Просила не тревожить. Похоже, она меня не послушалась. Что произошло у них, не знаю.
– Вы там были?
– Была. Ксана лежит… Не хочет ни с кем разговаривать, – помедлив, решительно добавила Надежда Филипповна.
Димка переспросил:
– Не хочет?..
– По-моему, да.
Он еще раз крутнул кепку, потом смял ее в кулаке и, уже поворачиваясь к двери, сказал:
– Ну, я пойду. Извините. До свиданья…
– Трудно тебе, Дима? – остановила его Надежда Филипповна.
Он обернулся. В лице его проступило удивление. Потом на миг удивление сменилось растерянностью.
– Н-не знаю, – сказал он.
И от этих слов в груди учительницы опять ворохнулось то жутковатое чувство, которое она уже испытала возле постели Ксаны.
– До свиданья, Надежда Филипповна, – повторил Димка.
– Подожди! – еще раз остановила его она. – На секунду. Присядь.
Димка присел на уголок стула.
– Я буду с тобой откровенна. Сегодня педсовет ни к чему не пришел. Я боюсь, что вопрос этот поднимется еще раз, когда выйдет Ксана. Дима… ты лучше сам уйди из школы. В свою, шахтинскую. Наверное, так будет спокойней… Ради Ксаны.
Димка поднялся, натянул до бровей кепку.
– Хорошо. Я завтра уйду…
Лица его при этом Надежда Филипповна уже не видела.
Она встала, когда дверь за ним закрылась, подошла к окну.
В нескольких шагах от калитки Димка едва не столкнулся с физичкой, но попросту не заметил ее: прошагал – руки в карманах, головой по-бычьи вперед… А Софья Терентьевна глянула на него, потом на дом Надежды Филипповны и усмехнулась.
Сана ходила за хлебом в магазин. Вернулась, отнесла хлеб в кухню, затем, на ходу расстегивая жакет, по привычке заглянула в комнату дочери и вздрогнула. Постель Ксаны, заправленная голубым покрывалом, была пуста.
Лишь в следующую секунду она увидела спину дочери, склоненную над столом. В рыжем свитере и черной юбке, какие надевала в школу, Ксана сидела над последним альбомом гербария за сентябрь.
К радости и облегчению, которые испытала Сана прежде всего, примешалась некоторая обида и прежняя настороженность по отношению к дочери: она не могла не слышать, что мать дома.
– Ксана…
Ксана медленно оглянулась. И тот же отсутствующий взгляд, с каким она лежала в постели, остановился на лице матери.
– Ты встала?.. – спросила Сана, чтобы спросить что-нибудь.
Ксана опять склонилась над альбомом.
Шевельнув сомкнутыми к переносице бровями, Сана подошла к ней и, стиснув ладонями ее голову, обратила лицом к себе.
– Ты выздоровела?..
Ксана не ответила.
– Ты не хочешь говорить? Или не можешь говорить? Что с тобой?.. Ксана! Слышишь?!
Хоть бы что-нибудь дрогнуло в лице или глазах дочери в ответ на все эти вопросы. Мать отпустила ее. Отошла к двери.
– Иди поешь.
Пауза затянулась.
– Ты слышишь? Иди пообедай.
И после новой паузы Ксана, глядя в альбом перед собой, не сказала, а будто выжала из себя:
– Я уже пообедала.
– Что ты обедала? – поспешила Сана задать новый вопрос.
