было бесчисленное множество — иссохшая земля превращалась в прекраснейший мираж.
Предстоящее великое преобразование, писал этот теоретик движения, разумеется, нельзя провести в один день, нельзя также сразу создать работу, но то, «чего можно достигнуть одним ударом, после того как национал-социализм переступит порог политической власти, это немедленное предоставление работы. С этой целью предусмотрено большое количество разного рода работ, о которых в настоящий момент нельзя, да и не следует подробно говорить. Все же можно утверждать, что каждый, кто внимательно занимается этими вопросами, должен был почувствовать и убедиться в том, как серьезно и добросовестно соответствующие отделы имперского руководства национал-социалистской партии заняты разрешением проблемы создания работ. Одним из первых мероприятий явится практическое осуществление идеи трудовой повинности. Без каких бы то ни было трудностей в кратчайший срок по крайней мере 500 тыс. человек могут быть охвачены трудовой повинностью… Вторым мероприятием, которое также может вовлечь в хозяйственный процесс по крайней мере полмиллиона людей, является технически простая налоговая мера: вовлечение квартирного налога в хозяйство таким образом, что до 75 % квартирного налога будут слагаться, если финансовым управлениям будут представлены расписки о произведенных ремонтных работах в собственных домах. Несомненно, во всей Германии на следующий же день раздастся стук молотков, начнется побелка, покрытие крыш, укладка полов и проводка электричества, штукатурка и окраска».
Еще большее впечатление произвела на избирателей официальная «немедленная хозяйственная программа» национал-социалистов, которая разошлась в стране в 600 тыс. экземпляров. Это брошюра в 32 странички во все времена будет служить примером того, как можно с помощью беспардонной агитации обмануть отчаявшийся народ. Первое из обещаний этой брошюры касалось работ по улучшению почвы, которые должны были повысить доходность германских полей на 2 млрд. марок в год. Подумать только, увеличение доходов народного хозяйства на 2 млрд. марок, а явно преступное правительство до сих пор отказывалось даже приступить к этому полезному делу! План этот, как утверждала брошюра, исходил якобы от испытаннейших специалистов, ибо он опирался, как можно было прочесть в примечании, на печатные издания союза германских обществ обработки земли. Народ, разумеется, не знал, что эти товарищества по обработке земли представляли собой организацию землевладельцев, а не лиц, занятых обработкой земли, и что план этой организации, опубликованный год назад, был отвергнут всеми действительно сведущими людьми как несомненная утопия. Не моргнув глазом, авторы этой «немедленной программы» утверждали далее, что расходы на эти мероприятия должны составить 10 млрд. марок. Они забывали, что можно было добиться немедленного расцвета германского хозяйства, притом без всяких немедленных программ, без товариществ по обработке почвы и даже без национал-социалистов, если бы только удалось раздобыть как-нибудь 10 млрд. марок.
Такой же характер имела вся брошюра. В течение одного года должно было быть построено 400 тыс. собственных квартир, это должно было дать на год работу 1 млн. рабочих. Финансировать это предприятие собирались путем искусственного кредитования. Еще более важным пунктом в программе была широко идущая хозяйственная автаркия. Необходимейшее сырье предполагали получать главным образом у дружественных европейских государств. Ту же цену имело требование об отказе по английскому образцу от золотой валюты. Завершением и некоторым образом идейным венцом всей программы была трудовая повинность, которая распространялась на всех молодых людей, достигших определенного возраста. «Не будет допущено никаких исключений для окончивших высшие учебные заведения и прочих людей из имущих классов; каждый должен будет взять лопату в руки», — говорилось в брошюре.
Что же сказали избиратели по поводу всех этих фокусов? Они сказали следующее: 31 июля Гитлер получил в рейхстаге 230 мест из 607, т. е. почти 2/5 всех мест. Что было еще важнее, по крайней мере опаснее для Папена, Гитлер вместе с центром располагал в рейхстаге абсолютным большинством. Это был высший триумф его легальности; сохраняя полную верность конституции, он мог сбросить любого противника, который стал бы на его пути под видом верного конституции правительства. В этом была лишь негативная сторона его успеха; из нее пытался он вывести свое позитивное требование: получить от существующих властей в свои руки правительство, хотя бы и вразрез с законом и конституцией.
Эту претензию Гитлер обосновывал с невиннейшим видом простака: если вы не предоставите мне власти, то я не смогу дольше держать в узде штурмовые отряды. Этот аргумент, говоривший скорее о его слабости, тем не менее импонировал его оторванным от масс партнерам, которые всегда испытывали тайный страх перед народом.
Уже во время избирательной кампании сказалось раздражение штурмовых отрядов, чьи страсти разжигались в течение нескольких лет с помощью кровожадных речей. Их руководители на случай победы обещали им устроить «ночь длинных ножей», и даже такой влиятельный человек, как Фрик, ухмыляясь, заявил, что с тысячами марксистских функционеров «произойдут неприятности».
Среди штурмовиков постепенно укрепилось представление, что они якобы подвергаются нападениям со стороны коммунистов, хотя исторически верно было противоположное. Старые гитлеровские штурмовики первыми перенесли борьбу на улицу, и Геббельс при вступлении в Берлин учил своих людей, что они должны завоевать улицу силой. По-человечеству понятно, когда все злое приписывается противнику. Поэтому человечностью особого рода была также речь Геринга, с которой он выступил 15 июля 1932 г. в берлинском Дворце спорта:
«Банды убийц рассчитывают на дисциплинированность штурмовых отрядов. Они знают, что существует приказ, запрещающий штурмовикам пускать в ход оружие. Говорю вам: теперь настал конец. Когда в ближайшие дни вождь вернется из Восточной Пруссии, я вместе с другими вождями партии буду просить его, — я знаю, он исполнит нашу просьбу, — чтобы этот приказ был отменен. Трижды по 24 часа права на самооборону и свободы действий коричневых рубашек — и трусливая сволочь расползется по всем щелям». То же примерно сказал Штрассер в Билефельде: если правительство не может или не хочет действовать, то национал-социалистское движение само очистит улицу.
«Чистить» — именно это выражение употребляли национал-социалисты, говоря об уничтожении человеческих жизней в рядах противника. После выборов в рейхстаг штурмовые отряды в разных частях страны сами весьма серьезно занялись «чисткой». Много людей пало жертвой этой «чистки», которая в некоторых местах, например в Восточной Пруссии, производилась с помощью бомб. Штурмовики по меньшей мере стали запасаться грузовиками и пулеметами для похода на Берлин. Министерство рейхсвера сочло необходимым самым недипломатическим образом дать понять противной стороне, что оно вовсе не собирается капитулировать из страха перед пролитием человеческой крови: рейхсвер будет стрелять. И армия действительно готова была стрелять, тем более что она считала себя обманутой Гитлером. Вскоре после выборов национал-социалистский вождь в речи перед младшими вождями в Берхтесгадене призывал их, между прочим, к лояльности в отношении рейхсвера. Текст этой части своей речи он официально переслал в министерство рейхсвера, которое также официально сообщило ее содержание армии. Любопытный факт: настроение солдат было, очевидно, таково, что министерство считало полезным обратить внимание своих людей, в каких добрых отношениях оно находится с Гитлером, с тем чтобы армия знала, что с этой стороны ей не придется вступать в конфликт со своей совестью. Теперь, когда штурмовые отряды нарушили эти добрые отношения, когда они угрожали путчем и «чисткой» улиц, высшее руководство рейхсвера почувствовало себя обманутым. Оно сочло поэтому момент подходящим, чтобы внушить некоторую часть этих враждебных чувств армии.
Чтобы не оставить никаких сомнений в своих намерениях, германское правительство издало 9 августа чрезвычайный декрет против террора. Декрет предусматривал драконовские наказания. За проступки, которые до сих пор карались лишением свободы, новый декрет грозил смертью. Можно себе представить, какое настроение вызвал чрезвычайный декрет у штурмовых отрядов! Среди них живо было еще представление о двоякого рода праве, которое по-разному относится к людям национально и ненационально мыслящим. Эту теорию возвестил им в начале своей карьеры Гитлер, заявивший, что правительство должно больше любить тех, кто больше любит его. «Ангриф» требовал, чтобы чрезвычайный декрет не применялся к тем, кто «прибегает к самообороне как последнему средству», т. е. требовал применения двоякого права в отношении левых и правых. В огне таких настроений Гитлер рассчитывал закалить скипетр своей власти. В Германии снова запахло путчем. Однако мы слишком хорошо знаем Гитлера, чтобы быть уверенными, что он не решится на насильственный шаг против рейхсвера.
Радостный и уверенный в победе, устремился Гитлер к близкой, наконец, цели: к власти. Он не станет добиваться ее силой. Напротив, ему сами передадут эту власть для блага народа, загипнотизированные его успехами. В Фюрстенберге на военном плацу встречается он с генералом фон Шлейхером и снова находит в хозяине рейхсвера рассудительного союзника, который готов употребить все влияние, чтобы провести народного трибуна в рейхсканцлеры. Гитлер так доволен этой беседой, что обращается к генералу со словами: «Нужно на перекрестке прибить доску: «Здесь произошла достопамятная беседа Адольфа Гитлера с генералом фон Шлейхером, благодаря которой…» Достопамятная! Жизнь Гитлера напоминает ленивую, ничем не сдерживаемую реку, которая лишь в отдельные мгновения вскипает в мощных водопадах. Ее же собственному носителю она кажется цепью достопамятных событий.
В таком приподнятом настроении направляется Гитлер 13 августа в Берлин, куда он был вызван телеграммой, для переговоров с президентом. Он станет канцлером, ибо Шлейхер обещал ему это. Шлейхер — единственный человек в кабинете, который, по мнению национал-социалистов, чего-нибудь да стоит, ибо он единственный, за которым стоят 100 тыс. солдат. Однако какое жестокое разочарование ждет его здесь! Из разговора с Папеном выясняется, что ни он, ни, по всей видимости, Гинденбург и не помышляют о канцлере Гитлере. Причины? Их много. Несомненно то, что президент считает «австрийца» чужаком. Он очень ценит национальное движение, однако с большим недовольством относится к тому, что оно находится в руках «богемского ефрейтора». Для президента Гитлер только честолюбец, которого нельзя обойти и которого можно отблагодарить «в лучшем случае портфелем министра почт и телеграфа». При таких настроениях президент Папен чувствовал себя в полной безопасности. Спокойно объяснил он Гитлеру, каково именно настроение президента, и спросил его, не удовлетворится ли Гитлер постом вице-канцлера. Сюда можно присоединить еще пост прусского министра внутренних дел, т. е. распоряжение полицией в самой крупной германской провинции. У людей с истерическими темпераментами, какой имелся у Гитлера, определенные реплики в состоянии вызвать немедленный взрыв. К этим репликам принадлежало и слово «вице-канцлер», которое Гитлеру приходилось так часто слышать в последние месяцы и которое в данный момент было для него равносильно насмешке и отказу. Фонтаны его красноречия раскрылись, и Папену пришлось на личном опыте познакомиться с тем, с чем до него уже познакомились Лоссов, Гугенберг и Брюнинг: тяжело спорить с человеком, который в состоянии только говорить, но не слушать.
Он объявил господину фон Папену, что требует для себя в кабинете того же положения, которое имел Муссолини после своего похода на Рим. Папен, который не изучал фашистский переворот так подробно, как ученик из Коричневого дома, понял, что речь идет о диктатуре. Гитлер со своей стороны даже не подозревал, что мало сведущий в этих вопросах буржуа не понимает его образной речи: Муссолини вначале был лишь главой коалиции, в которой сам он находился в меньшинстве. Разумеется, про себя он думал о том, что Муссолини спустя некоторое время выбросил своих союзников и стал самодержцем. Вслух же он произнес нечто иное: своей первой задачей он считает «истребление» марксистов. Одновременно он выдвинул требование — «на три дня улица должна «быть предоставлена штурмовикам». Были ли при этом произнесены слова «Варфоломеевская ночь» или они только послышались собеседнику, по существу не имело никакого значения. Папена подрал мороз по коже, как некогда господина фон Кара, когда ему стали известны кровожадные речи Геринга. Он сдержанно посоветовал Гитлеру с божьей помощью попытать счастья у старого господина; пусть он постарается убедить его. Когда Гитлер, заметив ловушку, обратился к Папену с требованием, чтобы не он, Гитлер, а сам Папен расположил фельдмаршала в пользу рейхсканцлера Гитлера, Папен не рассмеялся ему в лицо и не заявил: «Как, я, канцлер, буду защищать дело своего противника?» Нет, он сохранил тот же патетический стиль не совсем искренне звучащего патриотизма, в силу которого хозяин 13 миллионов голосов должен рассматриваться как национальная святыня. Святыня должна сегодня после обеда направиться с визитом к старому господину. И пожимая ему руку — «ведь, собственно говоря, все мы хотим только блага Германии», — Папен расстилает свою сеть у его ног.
В гневе Гитлер покидает рейхсканцлера. Он теперь уверен в двух вещах: что Папен не подал в отставку и не освободил ему место канцлера и что Гинденбург, по-видимому, не хочет назначить его канцлером. Он едет на квартиру к Геббельсу, где находится также Геринг, и слышит от них слова о «расставленных ловушках». В это же время происходят взволнованные разговоры по телефону, из которых выясняется: Гитлер ошибается, президент еще не принял никакого решения. У Гитлера снова появляется надежда. В таком настроении, сохраняя некоторую уверенность, появляется он в 4 часа 15 минут во дворце президента и — своевольный жест! — рядом с ним Рем. Во дворце у них является опасение, что спутник Гитлера может вывести фельдмаршала из себя и Гинденбург может поэтому отказать Гитлеру в приеме. Однако фельдмаршал, который лично осуждает широко известные наклонности начальника штаба штурмовых отрядов, овладевает собой и бережет свои нервы для предстоящей сцены.
Гитлер все еще надеется, что дело все же закончится по церемониалу, надеется, что коммюнике уже подготовлено: «господин президент поручил вождю национал-социалистской партии господину Адольфу Гитлеру образовать кабинет его доверия, опирающийся на национальные силы». Глазами пропагандиста он уже видит себя подымающимся на ступени перед
