У меня сохранилось еще одно стихотворение отца, написанное им в те годы. Оно, вероятно, навеяно весной:
Вскоре я подружился с ребятами из детского дома, эвакуированного из осажденного Ленинграда. Они поразили меня серьезностью и рассудительностью. Эти дети рано узнали горе.
Здесь пришло первое мальчишеское чувство привязанности. Лора Виноградова... Что о ней сказать? Она была не самая симпатичная из всех ленинградских девчонок, но я до сих пор не забуду ее старенькое черное пальто, ее серьезное лицо и белую шапочку. Вначале я долго смотрел на нее издалека, боялся заговорить, боялся показаться смешным, но потом как-то само по себе произошло так, что она рассказала мне о своих родителях, о голодном Ленинграде, о трудной и холодной дороге к нам, на Алтай. И мне еще сильнее захотелось сделать для нее что-то большое, необычайное, героическое, чтобы вернуть ее в родной дом и чтобы она встретилась там с матерью и отцом. Не очень-то мне нравился и тот строгий распорядок, по которому детдомовцы должны были в одно и то же время ложиться спать, в одно и то же время завтракать, обедать и ужинать...
Мы-то, сельские ребята, привыкли есть и гулять, когда хотели, и нередко нас загоняли домой, когда уже совсем стемнеет. Только намного позже привык я к тому порядку, который так не полюбился мне в детстве.
...Шли месяцы, сменялись зимы веснами, обновлялась земля колхозная новыми всходами, и с годами светлели лица людей. Вести с фронтов войны были все радостней, все ближе был день Великой Победы, ради которого пролито столько крови на полях сражений, стольким потом политы пашни, столько слез выплакано от горя и непосильной работы.
- Живые будут дома, а мертвым - вечная память. Много головушек положено за нас, - часто говаривал дед все эти годы, когда заходила речь об отце.
- Вот дождусь, когда Степа вернется, и тогда умирать буду,- вздыхала бабушка Поля, добрая, спокойная, болезненная женщина, жестоко страдавшая от ревматизма в последние годы.
Не дождалась бабушка заснеженного январского дня 1946 года, когда в дом ураганом влетела весть, что отец совсем близко, всего в 20 километрах, в райвоенкомате, оформляет разные бумаги и скоро будет дома. Что творилось в доме! Слезы, смех, суета у печки с разными печеньями и вареньями, беспрестанная беготня к соседям по разным надобностям, строгие окрики деда по поводу нашего поведения...
И все же отец пришел неожиданно, вечером, когда в доме уже зажгли керосиновую лампу, до блеска вычистив стекло, и истомились в ожидании.
Отец ввалился в дом вместе с клубами морозного воздуха с вещевым мешком в руках. Мама кинулась ему на грудь, а я почему-то выскочил на улицу и побежал к тете, которая жила в другой комнате в этом же доме. Вбежал, сообщил новость и стал повязывать пионерский галстук.
Когда вернулся, отец, уставший от дальних дорог, от пережитых волнений, стоял посреди комнаты, не сняв шинели, отчего он показался мне постаревшим и нескладным (не таким представлял я его все эти годы).
Сестренка, несмотря на все уговоры мамы, не хотела идти на руки к отцу, так как видела его прежде только на фотокарточках, а я испытывал какое-то чувство неловкости: хотелось броситься на шею отцу и в то же время хотелось, чтобы отец увидел меня большого, серьезного и непременно в пионерском галстуке, увидел мужчину, которого он оставлял в доме, уходя на войну.
- Ну, вот что, ребята, - как бы угадав мое желание, сказал дед, - я свою команду сдаю. Отец вам теперь командир. Показывайте ему свои уроки.
И сразу все вокруг приобрело понятный житейский смысл, и я уже волновался за то, чтобы не огорчить отца, хотелось порадовать его своими успехами в учебе. Боялся, чтобы не припомнили мне сейчас в присутствии отца какую-нибудь проделку.
- Кособочит буквы, - сказал дед, когда отец, отдохнув с дороги, как мне показалось, с волнением, осторожно и внимательно стал переворачивать страницы моих тетрадок. - Сколько раз говорил: держи ручку твердо, - продолжал дед,- тогда всякая буква подчинится. Неровно ведет. - И, как бы оправдывая меня, добавил: - Да и то сказать: дети сами растут неровно. Ровно-то, может, одна лебеда растет.
Отец вернулся к своей профессии учителя, и мы вскоре переехали обратно в село Полковниково. Поселились на той же улице Фрунзе, где жили до войны, в доме, который стоял как раз па том повороте, за которым скрылся отец, уходя на фронт.
Пошел учиться в новую для меня школу и вскоре подружился со сверстниками, большинство которых не помнил, так как босоногий детский мир чаще всего ограничивается двумя-тремя соседними домами и редко выходит на другую улицу.
Военные годы оставили свои следы не только на фронтовых дорогах и полях сражений, но и в далеких от фронта сельских школах Алтая. Не хватало книг, экономить приходилось тетрадки, не было учебных пособий. После уроков, кто постарше и посноровистей, ездили в лес на заготовку дров для школы, а в летние каникулы косили вместе с взрослыми сено для лошадей подсобного школьного хозяйства. Тогда это не называлось трудовым воспитанием, но по сути, для сельских школьников оно было таковым, если еще принять во внимание, что все обязательно работали дома на огородах, ухаживали за домашними животными, пилили и кололи дрова на зиму, заваливали завалинки вокруг домов и т. п.
Но, несмотря на трудности, школьная жизнь шла своим чередом, а благодаря усилиям наших учителей, их увлеченности любимым делом и наши пионерские дела были интересными. Правда, не было у нас пионерских лагерей летом, не жгли мы пионерских костров, но зато все ребята с огромным увлечением занимались в кружках художественной самодеятельности. Появились эти кружки в школе неслучайно. Руководили ими и принимали самое деятельное участие в их работе учителя, увлекая примером своим и детей, и взрослых.
Была у нас в школе учительница, она же и старшая вожатая пионерской дружины, - Гея Кострова. Однажды пригласила она меня в пионерскую комнату и предложила участвовать в хоре. Попросила что-
