стоять рядом, держались крепко под руки, иногда, чтобы укрепить ряд, не стеснялись держать крепко своих партнеров за талию.
Танец начинался под песню без музыкального сопровождения, делалось несколько медленных ритмичных шагов вперед, потом – назад. Вдруг мелодичное пение кончалось и все начинали топать ногами, соблюдая строгий ритм. Деревянный пол дрожал от этого топота, что напоминало усиленную работу ударных инструментов джаза, ибо шерпы танцевали в горных ботинках.
Так же неожиданно, как и начиналась, кончалась эта часть танца и снова следовала песня. Иногда кто-либо из танцоров выпивал «глоток» чанга, но ряд танцующих так и не нарушался. Так танцевали всю ночь.
В этих ночных танцах мы смело принимали участие. Освещение было плохое, в лучшем случае свечи, и нельзя было строго оценить наше умение. Гельмут в этих танцах достиг совершенства, и главным образом благодаря ему мы обязаны утверждению шерпов, что они еще не встречали экспедиции с такими первоклассными танцорами. Мы очень гордились этой похвалой.
Конечно, празднество шло не всегда так темпераментно, были и очень торжественные моменты.
Пожилой лама Намче-Базара произнес в честь Чо-Ойю и в нашу честь большие молитвы и благословил нас. Он окунул колос в чанг и обрызгал нас мелкими каплями. Это было красивое серьезное торжество, которое закончилось тем, что нам вручили «каттас» – почетные ленты, которые носят, как кашне, вокруг шеи.
Кама, разносторонне развитый сын Пазанга, работавший шофером в Дарджилинге, затянул высоким, женским голосом длинную песню. В песне была изложена наша героическая борьба за Чо-Ойю. В основном она имела следующее содержание: швейцарцы были сильные, как яки, австрийцы – быстрые, как туры, и Пазанг, как победоносный орел, решил исход поединка с ледяным великаном. Мы не могли понять слов, но было ясно, что Пазанг Дава Лама играл в ней главную роль. Не было ни одного куплета, в каком бы не упоминалось его имя. Пазанг смутился, указал певцу на недопустимость такой похвалы, и уже в следующем куплете говорилось о «Бара – Сагиб» (обо мне), Сепп – Сагиб и Гельмут – Сагиб. Благодаря честному вмешательству Пазанга мы получили роли в этой поэме и должны были быть довольны этим.
Во время отдыха между очередными празднествами в Намче-Базар вернулась швейцарская экспедиция и установила свой лагерь выше селения. Последнее, что мы знали об этой экспедиции, была одинокая фигура Ламбера, которую нам довелось наблюдать на высоте 7000 метров. С тех пор мы о них ничего не слышали. Мы часто говорили между собой об их возможностях и были убеждены в успешном завершении экспедиции. Пазанг, как ни странно, был другого мнения. «Они не смогут», – твердил он.
Понятно, нас мучило любопытство. Швейцарцы проходили на расстоянии ста метров от нашего дома, и мы безуспешно старались узнать по их настроению вернулись ли они с победой или потерпели поражение. Но они шли не подавленные и не веселые. Даже Пазанг не мог придумать ответ.
Тогда Пазанг послал Гиальцена в лагерь швейцарцев узнать результат. Любопытный Гиальцен сразу исчез, несмотря на то, что тропа шла круто в гору.
Нам не нужно было ждать ответа, пока Гиальцен спустится. Еще издали было видно, что он прыгает, как молодой козел, разве только не кувыркается по тропе.
– Я же всегда говорил, что они не смогут подняться, – гордо сказал Пазанг.
Вечером мы были в гостях у швейцарцев, и они рассказали, что Ламбер и мадам Коган выжидали погоду в пещере на высоте 7000 метров целую неделю, но ураганный ветер не позволил им выйти на вершину. Тем не менее, мадам Коган установила мировой рекорд для женщин, поднявшись до высоты 7700 метров. Мы поздравили ее с успехом.
Шерпы в своих песнях очень выразительны, и я помню трогательную сцену. Это было на обратном пути. Шерпы решили заночевать в деревне, казавшейся нам очень привлекательной.
Мы хотели идти дальше, но появилась масса мешающих причин: на протяжении многих часов пути не было места для установки палаток и дальнейший путь был очень опасен. У нас было такое чувство, что нам нужно благодарить шерпов за то, что они, все предвидя, оставили нас здесь ночевать.
Понятно, что ни одной из этих причин не было. Просто здесь жили дядя и тетя Ним Дики, и так как она уходила в большой мир, в Дарджилинг, было понятно их желание задержать у себя племянницу еще на одну ночь.
Из-за своеобразной застенчивости, похожей на стыд, нам не сказали об истинном положении. Оно нам, европейцам, было бы понятно. Были различные увертки, чтобы не сказать о том, что здесь празднуют прощание с членом семьи.
Мы спали рядом с домом дяди на поле и, когда нас пригласили в дом, чтобы угостить катта и чангом, у нас не было настроения в такую хорошую погоду сидеть в дымной, темной комнате.
Только тогда, когда нам так, между прочим, сказали о родственных связях с этим домом, мы стали вежливей.
Мы сели, как это принято в домах шерпов, на скамейки около очага и выпили положенные по этикету три стакана чанга. Пазанг и Ним Дики сидели рядом с нами на почетном месте. Нашими хозяевами были пожилая: чета бедных крестьян. Их одежда была порвана, на голых ногах хозяина были старые высокогорные ботинки, оставленные, видимо, какой-то экспедицией.
Было видно, что прощаться с племянницей им тяжело. Они стояли перед нами с глазами, полными слез, и заставляли пить как можно больше.
Потом женщина надломленным голосом начала петь. Муж, стоя на шаг сзади нее, тоже тихо запел. Свет, падающий через окна, выделял их лица из темноты. Все пространство перед нами сейчас занимали только эти два сморщенных лица, пытавшиеся все время улыбнуться, несмотря на трогательное пение и слезы, катящиеся по щекам. Женщина забыла свою песню и выдержку и со слезами обняла Ним Дики. Мужчина неуверенно стоял один, не зная, следует ли и ему тоже терять выдержку и поддаться боли прощания? Он пропел еще несколько слов. Потом слышались только плач и нежные слова женщины и, понятно, сопение Пазанга, усиливающееся в моменты особого волнения. Скоро женщина взяла себя в руки и гордо поднялась, продолжая : петь. Муж был благодарен за то, что был спасен от неудобного положения и запел вторым голосом.
Мы разочаровались Лукла, селением, где должна была состояться большая свадьба. Во время голодных недель на Чо-Ойю мы часто говорили о пиршествах, которые собирались устроить на обратном пути. Жареным курам было отведено в этих разговорах самое почетное место, и слова «жареные куры» произносились с особой мечтательностью.
