Эпилог
Вдалеке бьют восемь раз башенные часы. Молодой служащий патентного бюро отрывает голову от стола, встает, потягивается и направляется к окну.
За окном уже бодрствует город. Жена дает мужу сверток с едой, они препираются. По пути в гимназию на Цойгхаусгассе мальчишки перебрасываются мячом, предвкушают летние каникулы. Две женщины с пустыми сумками спешат на Марктгасссе.
Скоро в комнату входит старший служащий, направляется к своему столу и. не сказав ни слова, принимается за работу. Обернувшись. Эйнштейн смотри: на часы в углу комнаты. Три минуты девятого. Он перебирает мелочь в кармане.
В четыре минуты девятого появляется машинистка. Она видит у окна Эйнштейна с рукописью в руках и улыбается. Она уже печатала ему несколько неслужебных работ в свободное время, и он охотно платил ей. сколько она спрашивала. Сдержанный человек, хотя иногда отпустит шутку. Он ей нравится.
Эйнштейн отдает ей рукопись, свою теорию времени. Шесть минут девятого. Он идет к своему столу. смотрит на груду папок, направляется к полке, тянет из кучки тетрадку с записями. Бросив, возвращается к окну. Для конца июня необыкновенно ясный воздух. Над крышей жилого дома он видит вершины Альп, голубые от белого снега. Еще выше крохотной точкой медленно петляет в небе птица.
Эйнштейн возвращается к столу, присаживается па минуту и снова идет к окну. Он чувствует опустошенность. Ему неинтересно писать отзывы на патентные заявки, неинтересно говорить с Бессо, неинтересно думать о физике. Он чувствует опустошенность и без всякого интереса смотрит на крохотную точку и Альпы.
К истории времени
Книга Алана Лайтмана вызвала бурный энтузиазм не только у таких изощренных читателей, как, скажем, Сальман Рушди, но и у весьма широкой аудитории, о чем говорит почетное место в списке бестселлеров. Другое дело, что, обнаружив там 'Сны Эйнштейна', я вспомнил Леньку Пантелеева из 'Республики ШКИД': Ленька, хоть и считавшийся в ШКИДе первым поэтом, основал журнал 'Вестник техники', где объяснялось, как выкручивать лампочки в подъезде. Примерно так же выглядят 'Сны Эйнштейна' в окружении обычного коктейля бестселлеров, составленного из детективов, триллеров и любовных романов. Чем бы ни была книга Лайтмана, «романом» она именуется лишь потому, что неизвестно, к какому жанру относить подобные сочинения.
В предисловии к одной из книг столь популярного сейчас в России Карлоса Кастанеды антрополог Уолтер Гольдшмидт пишет: 'Разные народы живут в разных мирах, отличающихся друг от друга своими 'метафизическими параметрами', то есть категориями пространства, времени, каузальности и так далее. Знакомство с чужими мирами — а этим и занимается антропология — приводит к тому, что мы начинаем и собственный мир ощущать 'культурной конструкцией'.
Встреча с чужой картиной вселенной заставляет нас усомниться в истинности нашей. Выбитый из метафизической колеи человек теряет почву под ногами и повисает в воздухе. Но взамен он обретает зоркость, позволяющую разглядеть тайну, скрытую под покровом очевидного. Встреча с неизвестным остраняет восприятие мира: реальность превращается в игру, правила которой определяет не столько Природа, сколько Культура.
'Сны Эйнштейна' — руководство к такой игре. Меняя один из 'метафизических параметров' — время, автор кроит вселенные на любой вкус. Демонстрируя возможность миров с иными временными координатами, Лайтман заставляет нас ощутить загадочную власть и того времени, в котором мы живем.
Об этом писал Августин в одиннадцатой главе своей «Исповеди»: 'Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время: если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю'. С этого «незнания» начинается история времени, история гипотез времени, каждая из которых формирует свою версию реальности.
Так, в фундаменте нашей действительности — линеарное гомогенное «научное» время. Всюду и всегда одинаковое, оно тянется по прямой из прошлого в бесконечное будущее.
Такое время мы ощущаем единственно возможным, правильным, нормальным, естественным, но на самом деле оно искусственного, причем сравнительно недавнего происхождения Истоки его — в христианстве, которое впервые создало концепцию уникального события — распятия Христа. С этого критического момента у истории появился вектор, и каждое событие в ней приобрело статус неповторимости. Голгофа разомкнула кольцо более древнего циклического времени.
Борьба между христианским и языческим временем продолжалась все средние века. Циклическое время было ближе и крестьянам, и земельной аристократии, и даже первым ученым, картину мира которых определяли преимущественно астрономические и астрологические образы.
Линеарное время окончательно победило только тогда, когда главную роль стало играть третье сословие — купцы, коммерсанты. Развитие денежного обращения, а значит, и «легализации» банковского процента выразилось в формуле 'время — деньги': чем больше времени, тем больше денег.
Линеарное время и порожденная им идея прогресса постепенно разрушили архаический обиход, опирающийся на циклическое время. Знаком этой победы стало массовое распространение механических часов. Они, по словам американского историка и критика Льюиса Мамфорда, 'отлучили время от человека и помогли создать специальный мир науки'. В этом 'мире математически исчисляемых последовательностей' и воцарилось хорошо нам знакомое идеальное, синхронное для всей вселенной время. Без него, без одинакового для всех времени не было бы промышленной революции. Развитие производства, фабрика, конвейер требовали синхронизации всей жизни. Машина приучала всех к своему расписанию: люди привыкли жить 'по гудку'. Поэтому малозначительная в древности черта — пунктуальность — превратилась в одну из главных гражданских добродетелей индустриальной цивилизации. Неудивительно, что золотые, семейные, переходящие по наследству часы считались знаком достатка, солидности и надежности.
Однако механическое гомогенное время в принципе чуждо человеческой природе. Оно противоречит и нашей психологии (каждый знает, что в очереди или постели минуты текут по- разному), и нашей истории. В доиндустриальных обществах не существовало универсального времени — оно дробилось на резко отличные друг от друга отрезки. Память об этом прекрасно сохранили германские языки. Название каждого дня недели в них содержит восходящее к античности посвящение богам. По-английски Moon-day — день Луны, Sun-day — Солнца, Wednes- day — день Одина (Меркурия). Fri-day — день Фрейи (Венеры), Thurs day — день Тора (Юпитера).
Деление календаря на праздники и будни подразумевало качественно различное восприятие времени — сакральное, принадлежащее богам, и профанное, принадлежащее людям. Мы до сих пор подспудно ощущаем важность этого деления. Скажем, в Америке исторические праздники могут для удобства «переезжать» на другой день, поближе к выходным. Но все религиозные праздники — от христианского Рождества до языческого Халловина — никогда не переносятся: на них по-прежнему лежит сакральная печать.
Сосуществование разных временных систем — характерная особенность цивилизации, живущей на переломе, между индустриальной и постиндустриальной эпохами. В нашем мире все еще доминирует универсальное время, но оно уже плохо работает.
Развитие технологии расщепляет массовое общество и освобождает человека от власти машинного времени. В децентрализованном мире синхронность потеряла свое былое значение. Да и пунктуальность сегодня не так ценна, а иногда и невозможна, хотя бы из-за непредсказуемости дорожного движения. Механическое время постепенно заменяется более удобным биологическим.
Это стало возможным из-за того, что все меньше ниточек привязывает нас к жесткому расписанию. Приметы этой тихой революции повсюду. Видеомагнитофоны позволяют смотреть кино или спортивный матч не вместе с другими телезрителями, а когда угодно. Компьютерная связь уничтожает временные диапазоны. Сегодня в Америке работают круглосуточно супермаркеты, банки, закусочные, телевизионные станции и даже библиотеки. Все больше фирм переходит на свободное, гибкое расписание. Многие люди вообще работают дома.
Американский социолог Олвин Тоффлер назвал этот процесс «демассификацией» времени. На смену старым социальным ритмам машинной цивилизации, пишет он, приходят новые темпоральные структуры, которые основаны на индивидуальном восприятии времени. Каждый живет в своей временной капсуле, по своим часам, со своим ощущением длительности.
'Темпоральная приватизация' — распад коллективного времени — приводит к грандиозным переменам во всех сферах, включая, разумеется, и эстетическую. В основе нашего искусства все то же универсальное линеарное время. Оно автоматически выстраивает текст вдоль хронологической прямой, которая задает причинно-следственную схему событий. Автор может, конечно, усложнить конструкцию, специально нарушая последовательность своей истории, тасуя ее части. Но такие манипуляции не меняют природу линеарного текста: как бы ни запутывал писатель читателя, книгу надо читать с первой страницы. Повествование тут навязывает читателю неподвижную точку зрения. В каком-то смысле эпический роман — это пережиток промышленной эпохи, который своими средствами приучал читателя 'жить по гудку'. Поэтому такое построение — с началом, серединой и концом — уже плохо вяжется с новыми темпоральными структурами. Между тем бывают и другие книги — такие, которые можно читать с любого места. Простым примером тут может служить любой словарь, сложным — 'Хазарский словарь' Милорада Павича.
Еще сложнее темпоральная структура компьютерной книги — гипертекста, где от читателя зависит, в какой последовательности и насколько глубоко он знакомится с текстом.
Новая эстетика, как и утверждали теоретики ОПОЯЗа, прорастает в низких жанрах, (Пушкин пришел из альбомной поэзии, Блок — из городского романса, Чехов — из Чехонте.) Соответственно и новые приемы обращения с художественным временем следует искать на обочине искусства. С этой точки зрения в последние годы вызывал большой интерес телесериал — одиозная 'мыльная опера', Американские феминистки видят в ней первый опыт чисто женского массового искусства. Предназначенный для домашних хозяек, этот жанр построен на специфическом для этой аудитории восприятии времени. Концепция идеального времени меньше повлияла на женщин, поскольку они не были так тесно связаны с «машиной», с промышленной эпохой в целом. (Поэтому, кстати, женщины редко бывают пунктуальными.) В мужском, то есть обычном, искусстве сюжет линеарный, а кульминация обязательно перенесена в финал. В центре же 'мыльной оперы' вообще не действие, а сложная вязь интимных отношений. Если «правда» мужского искусства окончательна, то 'мыльная опера' исповедует нечто вроде бахтинской полифонии: у каждого из героев своя точка зрения, и ни одна из этих «правд» не может быть последней, окончательной. Каждая новая серия, как каждый новый день, приносит новые сюжетные повороты. Тут некому подвести черту и сделать выводы: финал у 'мыльной оперы', как в жизни — смерть без эпилога.
Другой пример «бесконечного» искусства — комиксы. Хотя каждый эпизод тут развернут во времени, в целом растянутая иногда на десятилетия серийность работает на конфликтах, которые не могут разрешиться окончательной победой одной из противоборствующих сторон. Герои комиксов, например, знаменитые в Америке Бэтмен и Джокер попадают во временное кольцо — их схватка обречена длиться вечно. В отличие от сюжета обычного романа, где побеждает либо Добро, либо Зло, тут антагонисты намертво связаны — как зима и лето или день и ночь.
Уже художники поп-арта, начиная с Энди Уорхола, исследовали возможности этой поэтики, но новая волна интереса к комиксам сейчас идет из Голливуда. Лучший пример тут даже не истерически популярный «Бэтмен» с Джеком Николсоном, а другой американский фильм — лауреат Каннского фестиваля 94-го года 'Бульварное чтиво' ('Pulp fiction'). Ее автор, Квентин Тарантино, взял из комиксов не только сюжетные коллизии и героев, но и специфическую темпоральную структуру серийного бульварного романа в картинках К середине фильма зритель видит, как убивают главного героя, но действие с ним продолжается. Только теперь мы смотрим фильм в обратном направлении — с конца к началу. Сюжет сворачивается в кольцо, что разрушает причинно-следственную связь: 'раньше этого' не значит 'вследствие этого'. В 'Бульварном чтиве' зритель имеет дело с ритуальным магическим временем — вместо стрелы времени, направленной из прошлого в будущее, здесь темпоральный круг, проникающий сквозь границу жизни и смерти.
Эстетическое бессмертие оказывается сродни органическому, герои сериалов или комиксов, как растения, живут в мире обратимой смерти. Об этом говорит и другое важное событие — фильм 'Парк юрского периода'. Успех спилберговской команды, «оживившей» динозавров, навел ученых на мысль проделать ту же операцию с голливудскими звездами. Синтезировать в компьютере умершего актера в десять-пятнадцать раз труднее и дороже, чем динозавра, но сделать это можно, что и доказал швейцарский кибернетик Дэниэл Тапьман. Он снял семиминутный фильм 'Рандеву в Монреале', где играют «реанимированные» в компьютере Мэрилин Монро и Хэмфри Богарт, В ближайшие годы развитие технологии приведет к тому, что смерть — во всяком случае, с точки зрения кинозрителя — станет относительным, временным событием.
Возвращаясь из этого экскурса в новейшую историю времени к книге Лайтмана, следует сказать, что только в ряду всех этих социальных и эстетических перемен она и может найти свое законное место. 'Сны Эйнштейна' не роман. это — сборник сценариев-заготовок для темпоральных игр недалекого будущего.
