Он какое-то время еще шел за ним, спорил уже сам с собой и махал рукой, но потом отстал и поплелся к шлагбауму.
В это время Балащука перехватил главный инженер и велел срочно пойти в штольню, разобраться со сменой, которая почему-то остановила работы и вышла наружу.
От поселка разведчиков до устья было около километра, но Глеб, одолеваемый смутными предчувствиями, этого расстояния не заметил. И бежал не по дороге, а напрямую, через отвал.
Смена загорала на солнце возле портала, развалясь на пустых поддонах. Озабоченный бригадир сидел на терриконе, словно орел на вершине, и поджидал начальника участка.
– С тебя магарыч, Николаич, – сказал он. – Мы пробились на ту сторону. С божьей помощью. По старым временам нам бы за такой ударный труд по ордену навесили...
– Ну, говори?
– Ты был прав! Оставалось всего три шага! И мы их прошли.
– Что там?
– Кто-то разбирал завал с той стороны. Давно и упорно, навстречу нам...
– Понятно, – выдохнул Балащук и сел.
– Что понятно?.. Вручную, между прочим. Лаз под кровлей пробит метров на двадцать. Выбирали щебень, пока не уткнулись в монолит. Тот самый, что утром подорвали. Мы фонарями посветили, но не пошли... Как ты думаешь кто?
– Сейчас узнаем, – Глеб стянул с бригадира фонарь.
– Ты обещал проставиться! – уже вслед напомнил тот. – Кто первым пробьется!
Оказавшись за дверью штольни, он сразу же ощутил некое движение воздуха, дуновение легкого сквозняка, которого прежде вроде бы не было. И запах был иной, настоящий, горный, а не тот, сырой и кисловатый, испускаемый сохнущим бетоном. Последний мутноватый фонарь освещал забой, вверху которого, под самой кровлей, зияла черная дыра. Балащук вскарабкался по щебенистому конусу и посветил – луч рассеивался и пропадал где-то в глубине выработки. Лаз оказался узковатым и настолько низким, что можно было лишь ползти, не поднимая головы. Однако же далее он расширялся и становился повыше, и все равно еще было не разглядеть, что там, впереди...
Только метров через тридцать он смог встать на четвереньки и осмотреться: кругом битый и уже слежавшийся камень, знакомый звук сплошного капежа, который отец когда-то называл душем шарко, и никаких следов присутствия человека, либо его работы, если не считать пробитый лаз, который сам по себе образоваться никак не мог. Одолев последние метры, он наконец-то распрямился и только тут заметил, что крупные осколки породы уложены вдоль стен штольни, а чуть впереди в свете фонаря мелькнул ржавый кусок листового железа.
Это была примитивная волокуша, на которой из лаза вывозили камень: веревка, привязанная за один край листа, успела сотлеть и разваливалась в руках. За ней, поперек хода, валялась полурасщепленная крепежная стойка, а возле стены штольни, на таких же бревнах, лежало что-то прикрытое сверху клетчатым, заплесневелым одеялом. И тут же было небольшое кострище с опрокинутым котелком, сделанным из консервной банки.
Глеб отвернул одеяло и отступил.
Прямо на него, прижавшись друг к другу, смотрели черными глазницами две мумии, подернутые красноватой ржавчиной плесени. Иные останки скрывались в ворохе сопревшей одежды...
Эти двое пробивались из западни до тех пор, пока не уткнулись в первый вывалившийся блок, затворивший выход, словно каменный занавес. Похоже, работали долго, пока хватало сил, пищи и надежды. И умерли одновременно, может быть, во сне или от холода.
Рядом стоял доверху набитый рюкзак с совершенно целыми лямками, но лопнувший повдоль сверху донизу. Из прорехи высыпался невысокий, в три-четыре пригоршни, холмик белесого кварцита с тусклыми желтыми пятнышками самородного золота...
Зрелище притягивало взор и мысли настолько, что Глеб не сразу услышал шорох под кровлей штольни и обернулся, когда там мелькнул свет фонаря. Через минуту, стряхивая пыль с белой, выходной сорочки, явился Алан. Он снял кепку, глянул на черепа и потрогал свою голову, должно быть набитую шишками о низкую кровлю.
– Пожалуй, те самые гаврики. Которых искали...
Балащук толкнул его локтем:
– Иди, скажи начальству...
– А ты?..
– Я здесь подожду.
– Глеб?..
– Давай-давай, мне надо. Я ненадолго...
Алан еще раз глянул на мумий.
– Ну, смотри... Им-то было веселей, вдвоем, все-таки...
Глеб пошел в сторону шумящего капежа серединой штольни – вдоль стен тянулись груды выбранной из завала и уложенной породы. Перед душем поднял воротник куртки, поднырнул, и сразу же потекло по спине.
Водопад напоминал чистилище, и, казалось, за ним этот свет заканчивался и начинался тот, иной, манящий и пугающий одновременно. За прошедшие годы ничего здесь не изменилось, разве что прибавилось камней, выпавших из кровли, да исчезли вагонетки вместе с рельсами. Он дошел до перекрестка, посветил в один квершлаг, затем в другой и, взявшись рукой за стенку, выключил фонарь. Ноги уже навсегда запомнили этот маршрут, и руки знали каждую выбоину в стене.
Тупик квершлага тоже не сошел со своего места. Глеб повернул назад и стал считать шаги, чувствуя, как вместе со счетом убыстряется биение сердца. На сто двенадцатом знакомого острого угла не оказалось – сплошная и довольно гладкая стенка...
Он прошел немного вперед, затем вернулся назад и не обнаружил даже малейшей трещины.
Когда под рукой очутились крепежные стойки, установленные на перекрестке, он на минуту включил свет, еще раз огляделся и двинул на новый круг. Ноги и руки узнавали все пространство квершлага, но в памяти стояло иное, дрожащее, трепещущее, как чуть разведенные крылья бабочки, где нельзя было говорить, резко двигаться и зажигать огня...
И оно, это пространство, не открывалось ни со второго, ни с третьего круга. В очередной раз оказавшись у стены, где он вырубал кристаллы пирита, он сел, прислонившись к стене, и замер, чтобы унять клокочущую в сосудах кровь.
Шаги, сделанные во сне, еще не соответствовали шагам, пройденным наяву...
Глеб потушил фонарь, откинул голову и, прикрыв глаза, выждал, когда в зрительной памяти исчезнет световое пятно.
И тотчас увидел далекий отблеск, напоминающий неуверенное тление горящей свечи...
