— Пожар прекратился. Мотор горел пятьдесят восемь секунд…
Я откидываюсь в кресле, облегченно вздыхаю. Волна радости сладкой истомой разливается в груди. В темноте нащупываю прижавшегося в проходе Жучка, ласково глажу коротко остриженную голову, потом мягко выталкиваю из кабины. Борьба еще не кончилась, опасность еще не миновала.
Штурман сидит в кресле, сверяет карту с местностью. В проходе настороженно замер техник. По- прежнему ярко горят звезды, чернеет лес внизу. Гулко, с надрывом рокочет мотор, и стрелка высотомера, с которого я не свожу глаз, ползет по шкале все ниже и ниже.
Нет, опасность еще не миновала. Она впереди, в неизвестном. Партизаны ждут нас, чтобы решить задачу, важную для фронта, и я отгоняю соблазнительную мысль — сбросить груз и налегке вернуться домой. Нет, мы должны долететь! Даже ценой самолета! Даже…
Я поворачиваюсь к штурману:
— Сколько километров до Куреновской?
— Сто.
— Это много, не дотянем. — И к борттехнику. Груз сохранить, остальное — все за борт!
Техник вздрагивает, умоляюще смотрит на меня. В глазах страдание. Я понимаю его: самолет новый, инструмент, домкраты — все новое.
— Все, все за борт! Живо! Даже пулеметы!
В наушниках восклицание радиста:
— Товарищ командир!..
— Отставить! Выполняйте приказание!
Техник исчез. Штурман неловко выбирается из своего сиденья, молча жмет мне руку, лежащую на штурвале.
Мотор тянул из последних сил, звенел, переливался на высоких нотах и все же самолет снижался. Уже вдали были видны костры на партизанском аэродроме — три пары огоньков. Но нет, не дотянуть до них.
Не отрывая взгляда от костров, спрашиваю техника:
— Все лишнее сбросили?
— Все, товарищ командир! — торопливо ответил он. — Даже сиденья отвинтили.
Костры замерцали и потухли, скрывшись за макушками сосен. Самолет снижался. Внизу, под нами, зловеще чернел лес, рядом, близко. И ни одной полянки, ни одного просвета!
Самолет подбрасывало слегка, словно он уже задевал крыльями за деревья. Он еще жил. Еще билось его сердце, и пульс штурвала, вздрагивая, отсчитывал последние минуты. Металлические пряжки меховых перчаток отражали звезды. В темноте кабины отчетливо белели лица с плотно сжатыми губами. И одна и та же мысль в расширенных глазах: «Вот сейчас… самолет врежется в лес. А сзади смертоносный груз. Удар! Взрыв… Столб огня, и… все будет кончено».
— Где чехлы? — не обращаясь ни к кому в частности, хрипло спрашиваю я.
— Что? — наклоняясь ко мне, переспросил техник.
— Чехлы! — заорал я. — Где чехлы?! Теплые моторные чехлы?!
Техник виновато втянул голову в плечи.
— Здесь, не выбросил. А что?
— Обернуть коробки с детонаторами!..
И снова чернота внизу, густая, непроглядная. Лес внезапно оборвался, и перед нами снежной белизной возникла длинная прогалина. Кто-то хрипло сказал:
— Охх!..
Может быть, это был общий вздох надежды и облегчения?
Я резко приглушил мотор, включил фары. Два ослепительно ярких луча уперлись в снег, бугристый, неровный. Навстречу нам, отбрасывая тени, неслись торчащие стволы обломанных деревьев и черные сплетенья корневищ.
Заученным движением я медленно тянул штурвал на себя — сажал машину. В полуоткрытую форточку с унылым свистом врывался ветер. Свист, постепенно меняя тон, переходил на басовые ноты. Самолет терял скорость. Это было его последнее дыхание. Сиял, искрился снег.
Техник вбежал в кабину:
— Товарищ командир, детонаторы обернуты!..
В тот же миг самолет зашуршал брюхом по снегу. Вцепившись обеими руками в штурвал, я инстинктивно откинулся назад. Жесткий толчок, треск, звон металла. Самолет подпрыгнул, встал на дыбы, повалился вниз. Опять толчок, грохот ящиков в фюзеляже, скрежет, металлический звон. Вслед за тем — тишина.
В кабине, оседая, кружилась снежная пыль. Снаружи в ярких лучах фар кивал ветвями потревоженный ствол осинки, а по нетронутой белизне моталась зигзагами тень длинноухого зайца.
Звонкий детский смех прозвучал неожиданно:
— Вот напугали зайчишку!.. Улю-лю, косой!..
Я вздрогнул, приходя в себя, отпустил штурвал и выключил фары.
Часа через два томительного ожидания мы услышали скрип лыж по снегу. Я приказал сидеть тихо: это могли быть и немцы. Рядом, прижавшись ко мне, стоял Жучок.
Шаги ближе. Треснула ветка, и кто-то громко сказал:
— И где их искать? Словно сквозь землю провалились!
Жучок встрепенулся:
— Батя!!
Через два дня за нами прилетел самолет. На этом и закончились мои полеты к партизанам.
Поворот судьбы
Февраль. Март. Апрель. Май. Полеты, полеты, полеты. Потери. Сбили такого-то. Не вернулся такой-то. Новый самолет. Новый экипаж. Полеты. Потери. Все воспринималось как должное. Война. Никто не считал себя лучше других. Перед вылетом каждый из нас вкладывал в ствол своего пистолета девятый патрон, «для себя». При возвращении тут же, в кабине, патрон вынимался. Все очень просто: собьют — что ж. Не собьют — совсем хорошо!
Июнь. Ночь короче воробьиного клюва. Чуть задержался над целью, и уже рассвет застает тебя над территорией, занятой врагом, и вездесущий «Мессершмитт», подкараулив на маршруте, начинает клевать тебя с дальней дистанции из пушек. И ты крутишься на сиденье, как флюгер: летишь вперед, а смотришь назад. И все видишь: и всплески пламени в носу истребителя, и как летят тебе вдогонку снаряды — красные, желтые, голубые шарики. Смотришь, не отрываясь, и ногой-ногой потихоньку отворачиваешь. И снаряды пролетают мимо. А когда застучит, затарахтит ответным огнем твой радист из башни, «Мессершмитт» торопится уйти. Но все равно война есть война, и наша боевая страда продолжалась.
А для меня она неожиданно прервалась.
Звонок. Беру трубку и слышу взволнованный голос начальника штаба:
— Срочно! Одна нога там, другая тут — беги ко мне!
— Есть! А что такое?
— Потом скажу.
Пожимаю плечами: что за спешка? Однако сердце затрепетало от каких-то неясных, но добрых предчувствий.
Подполковник Леонидов, худощавый, с большими добрыми глазами, раскуривая трубку «Мефистофель» сказал:
— Сдавай эскадрилью.
Я недоверчиво хмыкнул:
— Что за шутки! Леонидов пыхнул трубкой.
— Нет, серьезно, — указание свыше: «Направить в распоряжение начальника штаба АДД».
— И все?
