Борттехник обиженно повел глазами:
— Кислорода не хватает.
Я удивлен до крайности. Вот уж поистине «сытый голодного не разумеет»! Три тысячи четыреста. Да разве это высота? Мы сидим тут, в самолете, не двигаясь и не тратя энергии, а как же наши бойцы там, на Эльбрусе, на Кавказском фронте, ползают по снегу на высоте четырех километров?! Да еще с винтовками, да с минометами и пулеметами?!
— Ничего, — сказал я. — Потерпи. Вот доберем до четырех и будем снижаться.
Романов испуганно вытаращил глаза.
— Не выдержу! — простонал он. — Снижайся!
Я разозлился. Сколько лет летал здесь на почтовых самолетах и всегда запросто, набрав пять тысяч метров, перемахивал через горы. Мне и в голову тогда не приходило, что на этой высоте кислорода меньше, чем на земле. Наоборот, я наслаждался свежестью воздуха и крепким морозцем, обжигавшим щеки. А там, на фронте… Да что и говорить! Нежности какие. Распустят слюни…
— Сиди! — жестко сказал я. — Ничего с тобой не случится. Будем набирать до четырех.
В проходе неожиданно появился радист. Рот открыт, глаза выпучены, грудь вздымается и опускается, как после марафона.
— Здрассте! — приветствую его. — Явление второе. Что случилось?
Бурун судорожно вцепился руками в подлокотник моего кресла:
— Командир… не могу… Задыхаюсь…
Я вскипел:
— Час от часу не легче! Да вы что — обалдели?! Да как вам не стыдно! Еще нет и четырех, а вы уже нюни распустили! Идите оба в пассажирский салон да посмотрите, что показывает барограф.
Радист, одарив меня укоряющим взглядом, вышел в салон, вслед за ним, еле волоча ноги, поплелся борттехник. И почти тут же, чуть не сбив Романова с ног, появился Бурун. Глаза его горели победным огнем.
— Товарищ командир!.. На барографе четыре тысячи шестьсот! Вот! — и сел на пол.
Я посмотрел на высотомер: три тысячи семьсот. Странно. А может быть, кто-то врет? Либо мой высотомер, либо барограф, либо Бурун?.. Однако ладно. Жалко ребят.
— Что ж, будем снижаться.
На земле разобрались: был неправильно установлен высотомер в пилотской кабине, и мы набрали тогда высоту с разными там инструментальными и прочими поправками — пять тысяч пятьдесят метров, что и было торжественно запротоколировано дирекцией завода.
Совершенно секретно!
Мы пригнали в Москву таинственные «шелковые» самолеты и поставили их на прикол. Зачехлили, запломбировали. До какой-то поры, до какого-то времени.
Меня посадили на ПС-84, и стал я возить молодых штурманов на радионавигационные учебные полеты.
Экипаж у меня теперь другой. Борттехник, он же радионавигатор, Глушаев Тимофей, невысокого росточка, круглый, как колобок, глаза — щелочками. В движениях нетороплив и даже важен. И как-то у него получалось: подойдет к самолету, коснется рукой, и сразу кажется, будто это и не самолет вовсе, а добрый-добрый красавец-конь. Вот-вот заржет он, потянется мордой и тронет мягкими губами ласковую руку хозяина. И Глушаев-хозяин смотрел на свой самолет как на создание вполне одушевленное.
Бортрадист Николай Белоус был полной противоположностью капитана Глушаева. Высокий, стремительный. Дело свое тоже знал отлично и ключом владел виртуозно.
Летали мы днем и ночью и в любую погоду. По пять, по семь часов без посадки. В пассажирском салоне человек двадцать штурманов. У передних кресел — два столика с компасами и радиоаппаратурой. Практиканты, сменяя друг друга, по очереди «колдовали» над картой. Если были облака — шли по сложному маршруту в облаках, и ребята, ориентируясь по радио, прокладывали путь. Это было здорово! И это было совсем не похоже на то, как вел ориентировку мой Евсеев: «Недалече!»
Иногда мы прилетали домой в тумане. Тогда Глушаев сам становился к прибору и быстро-быстро, один за другим, давал мне пеленги. Потом мы выпускали шасси, на расчетной высоте выходили точно на приводную, выпускали посадочные щитки, убирали обороты моторам и шли на посадку, не видя земли, но точно зная, что сейчас вот, через несколько секунд, перед нами появится посадочная полоса. И она появлялась! Восхитительные это были полеты! И нас за них другие летчики называли «смертниками».
В ноябре все побелело. Леса, поля — в синеватом снеге. Светит морозное солнце в морозном чистом небе, и с высоты четырехсот метров уже видно хорошо, как мышкуют лисы. Встанет огненная чертовка, вытянет хвост, ушки торчком — вся внимание! Потом вдруг кинется, и пошла работа. Летит снег фонтаном из-под задних ног. Затем носом — тык! И уже видно — поймала! Сидит, жмурится — жует. Вкусно!
Но в такую погоду летать скучно: нет напряжения и нечем похвастать перед самим собой — вот мы какие! А сердце все чего-то ждет, ждет…
И вдруг в середине ноября команда: «Явиться в штаб на прием к командующему АДД маршалу авиации Голованову…»
Та же приемная, где мы уже были пять месяцев назад. Те же знакомые лица, человек двадцать, тридцать. С удовольствием здороваюсь с Романовым и Буруном. В назначенный час все робко входим в просторный кабинет Голованова, которого мы обожаем и которым гордимся. Это наш человек — аэрофлотский, неисчерпаемая энергия которого и острый ум создали воздушную армию — Авиацию Дальнего Действия.
Голованов сидит прямо, сухопарый, высокий. Удлиненное лицо, высокий лоб и какие-то особенные, проницательные и в то же время добрые умные глаза.
— Проходите, рассаживайтесь, — сказал он и, взяв со стола ярко вышитый кисет, принялся закручивать длинными пальцами махорочную самокрутку.
Мы сели на стулья, расставленные вдоль стен, и тихо, как дети, положив руки на колени, замерли.
Голованов чиркнул спичкой, прикурил, затянулся и, выпустив струйку сизого дыма, сказал:
— Я собрал вас, чтобы сообщить — будем готовиться к полету… в Вашингтон. — Сказал и окинул нас всех пытливым взглядом.
А мы замерли, соображая, что к чему. Все мы летчики были опытные. Быстрая прикидка в уме, расчеты, подсчеты. Нет, не получалось! Лететь зимой, через всю страну, через горы, через сопки, через тайгу и тундру на Аляску, а потом в Америку. Конечно, будут пассажиры (ведь повезем же мы кого-нибудь!). Дальность полета наших ПС-84 с полной загрузкой вообще-то никудышная. Придется часто заправляться, а это значит, часто лететь на предельном запасе горючего. А вдруг в это время испортится погода, что тогда? Странное какое-то задание!
Не дав нам опомниться, маршал добавил:
— Надеюсь, здесь сейчас сидят передо мной серьезные взрослые люди, которые понимают, что говорить об этом…
Общий вздох, общее движение. У всех были такие лица и такие убедительные жесты, что было ясно — ну, никто! Абсолютно никто никому ничего не скажет. Даже своей жене. Могила!
Убедившись в том, что государственная тайна будет соблюдена, Голованов спросил, у кого будут какие вопросы и предложения по поводу полета. Обладая феноменальной памятью, он называл при этом каждого из нас не только по фамилии, но и по имени. Зная, что он не любит, когда его величают по званию, мы называли его Александром Евгеньевичем, и обстановка от этого сразу же стала какой-то домашней, будто мы собрались в мирное время в аэропорту, чтобы обсудить обыкновенный рейс.
И предложения посыпались, как из рога изобилия. Кто предлагал обязательно включить в снаряжение экипажа, на случай вынужденной посадки, охотничьи ружья с запасом патронов, кто лыжи, кто утепленные палатки и даже деревянные лопаты для разгребания снега. Более практичные предложили спирт. А вдруг
