как полезли глаза из орбит и брызнули слезы. Общие ахи, дружные охи. Майор, согнувшись пополам, и кашлял, и смеялся. Я хлопнул его ладонью по спине:
— О'кэй?!
— О'кэй! — прокашлял майор, выпрямляясь и вытирая слезы. — О'кэй!
Майор был не лишен юмора. Или, быть может, он понял скрытый смысл этого «русского тоста»?
Мы пожелали американцам успехов в открытии второго фронта, распрощались и ушли.
На обед мы, конечно, опоздали, столовая закрыта, это факт. Там строго. Что же делать? Есть-то хочется!
И тут наш взгляд упал на две стойки с белыми стеклянными шарами. На шарах по-английски надпись: «Бар», и вниз, под двухэтажный дом из красного туфа — ступеньки в подвальное помещение, откуда лились приглушенные звуки джаза.
Вообще-то я не любитель ресторанов: у меня к ним предубеждение. Слишком дорогое удовольствие, если идешь за свои «кровные». Ну, а если за «бешеные» — тогда другое дело! Но у меня никогда «бешеных» денег не водилось. Профессия не та! Не тот характер.
Мы переглянулись. Чуть-чуть поколебались (хватит ли наших туманов?), однако есть-то надо!
— Ладно, ребята, пошли!
Спустились в небольшой вестибюль. Направо — вешалка и негр-швейцар в золотых галунах. Налево — за широкими бархатными портьерами — вход в ресторан. Джаз-оркестр играет какое-то танго. Красиво играет, хорошо.
Швейцар с широкой радостной улыбкой принял наши фуражки, что-то быстро заговорил, пробежал вперед, раздвинул портьеры:
— Плииз!
Мы вошли. Танго оборвалось. Оркестранты, сидящие слева на подмостках, вытянув шеи, с нескрываемым интересом уставились на нас. Я кивком головы поздоровался с ними. В ответ засияли улыбки.
Дирижер, словно собираясь взлететь, взмахнул руками, и трубы, флейты, саксофоны грянули «Катюшу»!
— Здорово! Вот это да! — отметил Белоус. Небольшой зал на десять-двенадцать столов, высокая длинная стойка с батареей бутылок и рюмок, человек десять посетителей, в основном американские военные.
Среднего роста, седой, но подвижный бармен с черными проникновенными глазами влетел в зал, блеснув перстнями, приложил в почтительном поклоне руки к груди:
— О-о-о! Ита нам ба-алшая честь! Прахадите, пажалста, гаспада афицер! Пажалста!
Сам придвинул недостающий стул, усадил. И уже стоит официант — сама готовность! Большущие глаза, лохматые ресницы. Продувная бестия!
Бармен спросил:
— Что прикажете? — И посыпал разными мудреными названиями.
У меня похолодело под ложечкой: «Хватит ли наших денежек?»
Остановились на каком-то труднопроизносимом супе и рыбе в соусе. Пить? Нет, пить не будем.
Бармен понимающе кивнул. Да-да, конечно, русские — это такие странные люди!
Музыка ласкала слух. Звучали наши родные мотивы: Дунаевский, Шостакович, Соловьев-Седой, Чайковский.
Подали суп с мудреным названием. Это был крепкий бульон с разбитым в тарелку сырым яйцом, белок которого сваривался на наших глазах.
Романов поморщился:
— Борща бы.
Хлеба — кот наплакал: несколько тоненьких ломтиков.
Шепотом говорю:
— Ребята, на хлеб не наваливайтесь, чтобы досталось всем, а добавки просить неприлично.
— Понима-а-ем, заграни-ица, — вздохнул Белоус.
Бульон оказался вкусным и сытным. Мы доканчивали каждый свою порцию, когда к нам подошел американский офицер. Щелкнул каблуками, мотнул головой в почтительном поклоне, что-то спросил.
Мы непонимающе переглянулись. Военный улыбнулся и обратился к бармену.
— О-о-о! — сказал бармен, выходя из-за стойки. — Американский офицер просит у вас разрешений играть танго-о. Он хочет танцевать со свой подруга.
— Танго-о-о?! — удивился я. — Так пусть обращается к оркестру!
— О-о-о, нэт! — сказал бармен. — Оркестр в вашу честь играйт только советска мюзика. Все остальной — с ваш разрешений.
Я бросил взгляд на капельмейстера. Он выжидательно смотрел в нашу сторону.
— О'кэй! — сказал я и утвердительно кивнул головой.
Нам было неловко. Если бы не этот офицер, мы так бы и не знали, какой чести были удостоены. А погордиться лишний раз за родину, ей-ей, было не грех!
…Хотя все то, что говорилось в зале совещания Большей тройки, было для нас неведомо, мы не могли не ощупать связи с происходящим. Второй фронт — вот что было основой основ переговоров! Сталин один против двоих. Удается ли ему убедить своих оппонентов прекратить дальнейшее оттягивание с открытием второго фронта? Привезем ли мы домой на родину радостную весть?
И уже не радовала нас заграница, и раздражало воркование голубей, и не трогал шелест листвы на платанах. Хотелось домой. Пусть там пурга, мороз, скрипучий снег под ногами. Пусть. Но это родина, которая зовет!
И словно согласуясь с нашим настроением, в вечер под второе декабря вдруг похолодало. Выпал снег в горах Хузистана, морозный ветер опалил на платанах листья, и они шурша закружились по асфальту улиц.
А утром второго декабря — команда:
— Готовиться к вылету!
…Широкое крыльцо с белыми колоннами, шеренги советской и американской военной охраны, фоторепортеры, кинооператоры — все взволнованно ждут появления Рузвельта.
Медленно отворилась тяжелая дверь. Два филиппинца выкатили на площадку коляску с президентом. Затрещали кинокамеры, защелкали затворы фотоаппаратов. Рузвельт в черной накидке, поверх которой наброшен клеенчатый плащ цвета хаки. На голове — старомодная шляпа с помятыми полями, в зубах длинный мундштук с сигаретой. Президент широко улыбался, но даже издали было видно, как он устал, а ведь перед ним еще лежал далекий путь в Америку!
Два рослых американских сержанта, взбежав по ступеням посольства, легко подхватили коляску, поднесли ее к «виллису» и пересадили президента на переднее сиденье, накрыли ноги толстым ковром, затянули брезентом.
Появился Сталин с Черчиллем. Сталин первым подошел к автомобилю. Крепкие рукопожатия, несколько фраз на прощание. Подошел Черчилль и тоже попрощался. Шофер запустил мотор. Несмолкаемо трещали кинокамеры. На подножки «виллиса», словно заводные, вскочили четыре человека из охраны президента, двое из них, с ручными пулеметами в руках, картинно упали на крылья машины. Рузвельт, широко улыбаясь, поднял правую руку с двумя расставленными пальцами: «Виктория» — «Победа»! Виллис рванулся с места, вслед за ним помчались и остальные две машины из свиты. Небо неуютно хмурилось сырыми облаками.
Аэродром встретил нас настороженно. Вроде бы все было так, как и обычно, и в то же время что-то все-таки было не так. Экипажи, разойдясь по самолетам, занялись подготовкой машин к вылету. Каждый делал свое дело, но был настороже. Все чего-то напряженно ждали.
Рядом с нами, крылом в крыло, стоял самолет С-47, на котором прилетел глава советской делегации Сталин, и к этой машине было сейчас приковано общее внимание.
На другой половине аэропорта американцы готовили к вылету четырехмоторный самолет. Техник, взобравшись на высокое крыло, заправлял баки горючим. Держа над воронкой шланг, он то и дело бросал любопытные взгляды в нашу сторону.
Отревели моторы, и над аэродромом повисла тишина. Напряженная, необыкновенная. Люди
