Фролов хмыкнул, толкнул меня локтем и довольно громко сказал:
— Посмотри-ка, что он там хвостиком выделывает!
Все оглянулись, а Саша и ухом не повел: сидит, ест глазами начальство.
Справа от нас Рыбалко что-то горячо объяснял ребятам, спрашивал: «Ясно? Хорошо, пойдем дальше…»
Эх, мне бы там сейчас сидеть!
Слева доносились выкрики инструктора Джафарова, Он азербайджанец и плохо говорит по-русски: «Я скока раз буду вам гаварыть?! Суда нога не нада палажить, суда нога палажить нада!!»
Видимо, какой-то олух, садясь в самолет, наступил ногой на перкалевое покрытие и продавил его. Я вполне разделял возмущение Джафарова.
Ермолаев давал замечания. Всем давал, а меня обходил молчанием. Я сидел сзади всех и смотрел ему прямо в лицо, стараясь встретиться с ним взглядом, но он избегал этого, делая вид, что изучает запись в своем блокноте. А что там, собственно, он мог записать? Ведь сегодня после полетов мы, обменявшись впечатлениями от первых провозных, установили: наш инструктор полностью никому не давал управления, чтобы курсант мог почувствовать машину, А вот Рыбалко, например, давал! Он даже клал руки на борт самолета! Разница? Разница.
— Вопросы есть? — спросил инструктор, не поднимая головы.
— Есть! — почти выкрикнул я.
— Задавайте. — Он уже знал, от кого исходит это восклицание, и, подняв голову, усмехнулся. — Я вас слушаю.
«Вас»! Он со всеми говорил на «ты», а со мной — на «вы». Значит, он меня понял?! А сдаваться не хочет. И раз не хочет сдаваться он, значит, нужно сдаваться мне! Действовать так, как Фирсов Игнат: молчать и терпеть, если хочешь быть летчиком… Могу я быть таким? Нет!.. Все во мне протестовало: «Нет!..»
— Вы забыли сказать обо мне, товарищ инструктор, — сдавленным голосом проговорил я. — Что я делал не так. Я исправлюсь…
Ермолаев опустил глаза:
— Ну-у-у… собственно… рано еще говорить. Замечания для всех одинаковы, — вывернулся он. — Вы, как и все, жестко держите управление. Зажимаете его…
Мы с Фроловым переглянулись. Зажимаем управление? Да ведь он же никому его не доверял!..
А Саша Чуднов тут же с вопросом:
— Товарищ инструктор! Товарищ инструктор! А вот, когда нужно сделать разворот, как ручка должна идти — сразу в сторону, или ею надо покрутить?
— Покрутить, конечно, — убежденно сказал Агеев.
Петр Агеев — мой друг, высокий, скуластый, с умными карими глазами, в которых светилась лукавинка. Он и фразу-то бросил двусмысленно, но инструктор иронии не уловил и, бросив на Агеева благодарный взгляд, принялся долго и путано объяснять, как надо действовать рулями перед разворотом и в самом развороте.
…Мы вошли в уплотненный режим лагерной и учебно-летной жизни, где каждая минута была на счету. Полеты, теоретические и строевые занятия, уборка лагеря. И даже в воскресные дни выходили с лопатами на аэродром — выравнивать летное поле. Но мы втянулись в этот режим и считали его само собой разумеющимся: так оно и должно быть!
Летали мы трудно с нашим Ермолаевым. Никому из нас он не доверял полностью управления, все время держался за ручку, на разворотах вмешивался, и мы так и не могли как следует прочувствовать машину. Мои отношения с ним были по-прежнему натянутыми, и полеты не приносили мне удовлетворения. В груди всегда стоял комок обиды.
Первыми в самостоятельный полет вылетели ребята из группы Рыбалко. Торжественный момент! А мне горько было смотреть, потому что приближался день, когда Ермолаев включит мою фамилию для проверки на предмет отчисления.
Потом пошли и у других инструкторов самостоятельные вылеты. И уже включились в работу командиры звеньев и командир отряда, дающий санкцию на вылет. Курсанты с проверяющего не спускали глаз, и когда он вылезал из передней кабины и, стоя на крыле, начинал копаться с ремнями, все уже знали — сейчас парень полетит самостоятельно! Командир вытаскивал подушку от сиденья, чтобы не выдуло ветром, и, взяв ее под мышку, спрыгивал на землю.
И вот уже вылетели во всех группах, а наш все возит и возит… Наконец дал. Троих. Первого Сашу Чуднова. Командир слетал со всеми, Чуднова сказал «придержать», а командиру отряда предложил Фролова и Агеева, и оба были выпущены. Саша очень огорчался, но командир звена сказал ему: «Высоко выравниваешь. Земли боишься!»
Командир звена Бобнев
Через неделю — все почти летают, остались только слабачки, кандидаты на «ундервуд». И на полеты зачастил командир эскадрильи Гаспарьян. Среднего роста, худощавый, с широкими черными бровями и большими глазами, жгуче-черными и совсем не грозными, какими должен был бы обладать, по нашему мнению, комэска, а внимательными, добрыми и мягкими. Но все равно мы робели перед ним. А он приедет на своем никелированном велосипеде, наденет шлем — и в самолет. И мы уже знаем — этот полет у курсанта последний…
В нашей группе не вылетели трое: я, Чуднов и Крутов, молчаливый парень крепкого сложения, неповоротливый, угрюмый.
Самолет стоит, молотит воздух винтом: чаф-чаф-чаф-чаф! Обе кабины пустые. Сейчас в переднюю сядет командир звена Бобнев, и наша судьба будет решена: кому, может быть, посчастливится и он будет выпущен в самостоятельный, а кому «ундервуд»… Кто же первый?.. Как приговоренный смотрю на Ермолаева.
Инструктор глухо:
— Иди, тебе лететь.
Подходит Бобнев. Круглолицый, веселый, с добрейшей улыбкой. Застегнул шлем, хлопнул меня ладонью по плечу:
— Ну, что ты, голубь! Выше голову! Иди, садись.
А я — куда уж там выше? — согнулся до земли под тяжестью переживаний. Все, конец! На отчисление…
Сел в кабину, пристегнулся, присоединил переговорный шланг.
Бобнев забрался на крыло, нагнулся ко мне:
— А ты не робей, не робей! Не настраивайся! Взлетать как, сам будешь?
Я даже икнул от неожиданности:
— Нет, товарищ командир, вместе.
— Хорошо, — и сел в переднюю кабину. — Давай выруливай.
Я взялся за сектор газа, чуть-чуть стронул его. Мотор заурчал, и машина поехала, но я уже вижу, что не туда. Жму на правую педаль. Самолет послушно повернул вправо, да так и поехал опять не туда! И пока я заметил и исправил положение, мы сделали хороший зигзаг.
А Бобнев сидит и ни во что не вмешивается. Стартера я тоже чуть не проехал. И тут тоже Бобнев не вмешался и ничего не сказал.
Я попросил старт. Стартер взмахнул белым флажком.
— Взлетай! — сказал мне Бобнев.
А я уже сижу весь потный от старания и от смущения, что даже и рулить-то не умею, куда уж там взлетать!
Однако делать нечего, передвигаю сектор газа. Больше, больше. Машина побежала. Быстрей, быстрей!
