по окрестным деревням знающих людей, стали совет держать. Все книги божественные перечли, и в одной было сказано: сойдёт на землю Антихрист, и зачат он будет во блуде от набожной девки. Один только способ и есть уберечь род человеческий от беды - это отпеть живой девку понёсшую, отпеть плод её. И перед самыми родами нужно зажечь семь свечей, у них семь яиц пасхальных положить, иконы на божнице ликом к стене повернуть. А когда появится младенчик, нужно его до матери не допускать, чтобы ни капли молока материнского на губы не попало. И зарыть нужно его живым на росстани, чтобы прохожие и проезжие землю над ним плотно убили.
Всё так и свершили знахари. Хотя и тяжко было, а довели дело до конца. И всё бы ничего, да только на третий день нашли они яму разрытую на самом перепутье. А младенчика в ней уже и не было.
Так вот старые люди сказывают.
- Страсть-то какая, деда. А с девкой-то что приключилось?
- Интересуешься? Было с ней вот что. Как узнала, какой смертью лютой кровь её погибла, умом тронулась. Стала по дорогам ходить, кликать младенчика своего.
- А младенчик-то куда делся?
- Ничего про это не сказывали. Может, тоже по дорогам бродит по земле нашей. А, может, и сгинул, кто его знает. Ладно, хватит об этом. Спи, внученька. Твоё дело молодое, это мне уж на покой пора, каждая минутка на счету.
И дед Василий замолк на своей лежанке. Слышно было только его дыхание с хрипотцой. А Дуняша всю ночь спать не могла, всё думала, как же быть ей со скляницей заветной. Но потом решила, что слова у неё правильные, и никакой сатана ей не страшен. Упрямые девки - коли что задумают, трудно их в сторону сбить.
Поутру, убравшись в избе и на дворе, Дуняша сказалась, что пошла к подругам, а сама тихим шагом направила стопы свои к откупленной на святки избе. Неспокойное сердце точно подсказывало, что Митьша там, готовит всё к вечернему игрищу. Так и оказалось. Он сидел у тёплой печки и достругивал деревянную шашку, которой предстояло вечером сразиться с главным недругом Атамана. А ещё нужен был туес с кваском. Его подавала Атаману Анюта, когда пели маскароны последние слова из песни:
Тут Анюта выходила,
Графин водки выносила,
Стокан водки наливала -
Атаману подавала.
И, верно, подавала, только не алую водочку, а простой квас. Да и Анюту играл срядившийся парень. Всё в этой игре было понарошку, не по настоящему, но интересно. И сейчас Дуняша задумала простенькую девичью хитрость. Она вошла в избу, обтряся в сенях катанки, и ласково заговорила с Митьшей.
- Здравствуй, Митьша. Никак работаешь?
Митьша посмотрел на вошедшую девку, глаза его радостно блеснули - он даже остановил свою работу ради неожиданной гостьи.
- Здравствуй. Работаю вот. Вечером приходи - 'Шайку' играть будем.
- Приду, спасибо. А всё ли готово у вас?
- Да, вроде. Шашку сейчас доделаю, гуни уже все перетряхнули, поправили, где надо.
- А квас-то есть?
- За ним задержки не будет. А чего спрашиваешь?
- Ты, поди, знаешь, что наш квасок на всю деревню славится. Вот и хотела помочь, ежели что не готово. Да и туеса у нас баские - дед Василий на них листики да веточки вырезывает.
- Ладно, неси свой туес.
И тут Дуняшу как подтолкнул кто-то. Дело было сговорено, и пора было уходить, но что-то остановило её, заставило вступить в незнакомую ещё игру. Она не ушла, а выступила в самую серёдку избы, распахнув шубейку. В груди у неё сладко сдавило, и даже голос зазвучал мягко и глубоко.
- Жарко тут у тебя. Протоплено.
- Да где же жарко, Дуняша? - начал было Митьша, но осёкся. Перед ним стояла совсем другая девка, не та, которую знал он ещё по детским играм, лупил иногда, обидевшись, но не сильно. Только сейчас заметил он, как раздалась в груди Дуняша, как округлилось ещё недавно острое скуластое лицо, как мал был ей девчоночий сарафан, морщившая обычно кофта разгладилась.
- Жарко, Митьша, - совсем перешла на шёпот Дуняша и отбросила шубейку на лавку. Тот застыл, не зная, что делать. Перед ним стояла совсем взрослая женщина, вовсе не похожая на привычную Дуняшу. А она повернулась к заиндевевшему окошку, поведя округло плечами, закинула руки за голову и стала разглядывать морозные письмена. Пальцы она запустила под толстую косу, тоже ещё совсем недавно тоненькую и незавидную.
И тут Митьша сделал два неровных шага, приблизился к девушке и обнял её со спины. Дуняша замерла. Пальцы сначала осторожно, потом всё уверенней пробирались к самому краешку проймы на груди - совсем на границе толстого шва и мягкой кожи. Неловко, с дрожью, запускал Митьша свою ладонь всё глубже и глубже, приподнимая тихонько тонкое полотно. Слегка влажная кожа девушки, таившаяся под ней плоть становились всё мягче и податливей. Митьша совсем было взял в руку эту податливую плоть, но тут Дуняша почувствовала, наконец, влажную дрожь. И всё вспомнила. Липкие пальцы, шарившие по всему телу, от которых не было спасения, опалявший холодный воздух, тускло светящиеся глаза в каменке. Она резко развернулась и в упор посмотрела Митьше прямо в лицо. А тот уже осмелел и плотно притянул Дуняшу своими сильными руками. Но она вырвалась, схватила шубейку и кинулась к двери. Вслед смотрели насмешливые глаза, и летели такие же насмешливые слова, ожёгшие сильнее банного воздуха, что бывает только в первый жар, в какой нельзя ходить человеку.
- Туес-то с квасом не забудь, обещалась ведь!
Домой она почти что бежала. Лицо пылало от стыда и даже студёный воздух не белил его. К Митьше не было ненависти, но чувство сладкой мести билось в груди, и она повторяла и повторяла одни и те же слова бабки Долганихи: 'Впивайся, Тоска, въедайся, Тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу божию Митрию... Впивайся, въедайся... Впивайся... Въедайся...'
В избе она сказалась, что пойдёт вечером на игрище, как и было договорено, и попросила для 'Шайки' самый красивый туес деда Василия. Он не отказал - помочь маскаронам было почётно для любой семьи, которая не гнушалась этой старинной забавы. Дуняша налила в туес квасу, чтобы было его не очень много и, выйдя в сени, влила туда припрятанное зелье. Теперь Митьше деваться будет некуда, и сладкая месть стала неотвратимой, как кара небесная, положенная за работу в Ильин день.
Испугалась Дуняша, что неловкое сравнение вызвало страшное воспоминание, и снова закрался в её сердце червь сомнения, пробуженный ещё ночным сказеньком деда Василия. Да и неспроста было случившееся в баньке, и удушливый предполуночный сон. Но ведь кончилось всё счастливо - не достал её банный хозяин; не наказал за девичью глупость. Да и во сне спас кто-то от напасти, прикрыл шёлковой ризой пресвятой Матушки Богородицы. Дуняша была уверена, что риза была её - кому больше заступиться за девушку, как не Деве Марии. Её это крест и святая обязанность - разбирать дела сердечные, жалобы девичьи, предохранять от каверз. А с той, из дединова сказенька, случилось непоправимое из-за скверной наушницы, подтолкнувшей к бездне греха. Не могло такое быть с Дуняшей!
Она успокоилась и укрепилась в задуманном. Весь день, хлопоча по хозяйству, прислушивалась Дуняша к собственному сердцу: что-то скажет, чем утешит и успокоит. Сердце билось уверенно и спокойно, кольнуло только, когда нужно было собираться на игрища. Дуняша пошла пораньше, чтобы передать загодя туес. Она успела ко времени, когда маскароны уже стали переживать, принесёт ли девка обещанное. А Митьша и вовсе не думал увидеть её в этот вечер. Но она пришла, была ровной и спокойной со всеми. И парни по секрету сказали, что на сей раз они придумали для 'Шайки' такое, чего никогда не бывало в их деревне. Дуняша выслушала их невнимательно - совсем другое занимало её в ту минуту: как бы не отпробовал кто другой квасу из принесённого туеса. Но парни поставили его на лавку к самой печи среди другого необходимого для игры скарба и забыли на время.
Народ уже подбирался: слушок о придуманном парнями секрете прошёл по деревне, и людей набилось больше обычного. Пришли даже степенные матери немаленьких семейств, обременённые хлопотами по дому. И вот игра началась. Неожиданным было уже то, что парни погасили почти все свечи и натыканные по стенам лучины, и в избе воцарились сумерки, не разбавленные даже задержавшейся за
