Вся информация, полученная японцами, говорила о том, что русские на Камчатке будут не в силах противостоять сколько-нибудь серьезному нападению. Все обещало легкую победу. Японцы, рассредоточив десантные суда по заливам и бухтам близлежащих к Камчатке островов, ожидали дня объявления войны.
В начале XX века на Камчатке проживало около восьми тысяч человек, в основном коряки, ительмены, эвенки и алеуты. Жители редких селений и стойбищ на побережье, отстоящие друг от друга на десятки, а то и на сотни верст, конечно, были бессильны против японского десанта. Кроме нескольких десятков казаков из села Сероглазка, расположенного в четырех верстах от Петропавловска, никаких регулярных войск на Камчатке не было.
Петропавловск, отбивший в 1854 году нападение англо-французской эскадры и располагавший к тому времени значительными силами, как основной русский порт на Тихом океане, в 1904 году был, по существу, небольшим поселком, имеющим значение только как административный центр уезда. Ни значительных судов, ни крупной воинской команды в городе не было. Его населению предстояло самим защищать себя в случае нападения японцев. И хотя уездный исправник, дабы ободрить петропавловцев, сообщал в приказе о близкой помощи российского самодержца и его наместника на Дальнем Востоке, в действительности же ожидать ее было не от кого и, по крайней мере, бессмысленно. Порт-Артур уже задыхался в кольце блокады; русская армия, ведомая бездарным командованием, терпела поражение за поражением на полях Маньчжурии.
Давно повелась на Руси поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай». Еще в меньшей степени можно было рассчитывать на царя. Это понимал каждый.
Утром 23 апреля стали прибывать ополченцы, по одному, по двое, небольшими группами; с котомками за плечами и ружьем в руках, они шли по главной улице города, расспрашивая встречных о подробностях прошедшей ночи. Одними из первых в город добрались 42 казака из Сероглазки. Полусотня, соблюдая равнение, держа строй, внушая уважение петропавловцам уже только выправкой, проследовала в центр города и разместилась в здании бывшего городского училища, которое по распоряжению городского старосты Петра Корякина было заблаговременно подготовлено под жилье.
Егор Пливнин, не спавший всю ночь, к утру совсем избегался, выполняя распоряжения Сильницкого и Векентьева. Первое волнение, вызванное известием, о войне, улеглось, уступив место мыслям о доме. Как там Марья одна на хозяйстве! Полгода не виделись.
Улучив свободную минуту, он пошел к нартам, намереваясь заглянуть домой. Забытые им собаки, голодные и злые, рвали постромки, путаясь в ремнях. Распутывая упряжку, Пливнин услышал колокольный звон. Звонила Петропавловская церковь. Металлические, резкие звуки рвали морозный воздух, больно отдаваясь в ушах. «Что еще стряслось!» — подумал Егор. Пробегавший мимо старичок, в драном грязном полушубке, крикнул весело:
— Беги в церкву, парень! Сбор!
Улица наполнялась народом. Бабы, вконец перепуганные, на ходу крестились, выглядывая из-под низко повязанных платков на церковный крест.
«Найду Марью в соборе», — решил Егор.
Первыми добрались к церкви петропавловские старики. Загнанно дыша, они молча пробивались в первые ряды.
— Заходите, православные! — зазывал с порога дьяк. Поверх черного, долгого платья рыжий полушубок. — Помолимся о даровании государю нашему победы над супротивныя!
Егор, прислонившись к стене, искал глазами Марию. Мимо проходили, гомоня, знакомые и незнакомые казаки, промышленные. Кто с саблей или ружьем, те оставляли их в сенях. В храм святой с оружием нельзя.
Мимо прошмыгнул, как-то по особому глянув на Егора, Тихон Картавый — старый знакомый. Три года как приехал из Владивостока в Петропавловск
Тихон. Завел лавку, торговал в основном спиртом в обмен на шкурки соболей. Соболей сбывал японским купцам. Деньги, видно, выручал немалые, потому что скоро построил лучший на Камчатке магазин. Сам за прилавком больше не попоказывался, сидел в конторе, что-то чиркал в толстой тетради. Об этой тетради говорили, что записаны в ней должники Тихоновы на много лет. Как умелый каюр правит голодной упряжкой, так и Тихон крепко держал в своих руках почти половину петропавловцев, затыкая рот ослушникам и недовольным долговой тетрадью.
Третий год значился Егор должником Картавого. Все никак не может расплатиться — из каких доходов!
Проводив взглядом Картавого, Егор с тоской подумал о том, что снова ему не спать ночами — ломать голову о том, как выпутаться из кабалы Тихоновой.
В церкви начали службу, а Марии все не было. Егор начал беспокоиться. Ухватил за рукав пробегавшего мимо Степана Крымова, сослуживца и соседа.
— Что не здороваешься, Степан!
— Ты никак, Егор!! Война, слышал! — Степан неловко топтался на месте.
— Ты мою Марью не видел! Куда она запропастилась! — в голосе Егора уже звучала тревога. Распаленное бегом, лицо Степана дрогнуло.
— Ты, Егор, не пугайся. — Степан поперхнулся. — Схоронили мы намедни твою Марию. А ты, никак, не знаешь ничего!
Егор, белея лицом; покачнувшись, шагнул к Степану.
— Ты что, Степан, говоришь! Война тебе голову помутила! — Он рывком притянул Крымова к себе, страшными злыми глазами заглянул в глаза Степана, хотел увидеть в них ответ на свой вопрос. Увидел. Всхлипнул, как ребенок во сне. Прижавшись спиной к стене, долго не мог свернуть самокрутки. Закурив, бросил молчавшему Степану:
— Рассказывай.
— Как уехал ты, — жалостливо поглядывая на Егора, начал Степан, Картавый, лавочник, наважился к ней. За долги бабу взял. Она все ждала тебя, Егор, с лица вся спала. А на масленнице, как тебе, значит, быть, удавилась. С позору, видать. Схоронили мы ее. Горе у тебя, ординарно, Егор, — Степан вытер рукавом вспотевший лоб.
Будто водой студеной плеснули на грудь Егору. Сжалось сердце от холода и боли. Береженная полгода по чужим углам любовь к Марье уходила от него, наполняя душу черной тоской. Не слышал Егор ни пенья, ни музыки церковной. Стоял на крыльце, как на краю пустой могилы. Словно злые черные птицы на белом снегу, глядели на него дома петропавловские.
Егор покачнулся, чтобы не упасть, схватился за отполированные многими руками деревянные перильца. Вспомнились пугливые глаза прошмыгнувшего мимо Картавого…
Он рванулся в сени церквушки. Врага своего узнал по добротной собачьей дохе. Расталкивая молящихся, схватил его и поволок к выходу. Картавый придушенно закричал. Разом оборвалось стройное пение, в церкви зашумели.
Кто-то кинулся к Егору, он отшвырнул его. В сенях среди наваленных ружей он споткнулся и упал, подмяв под себя Картавого. Чуя, что за ним бегут, одного испугался: отберут у него лавочника, не успеет…
Несколько человек пытались оторвать Егора от лежащего навзничь Картавого. Рвали руки, вцепившиеся в горло лавочника, били ногами, и только после того, как кто-то ударил Егора по голове подвернувшейся под руки винтовкой, он, застонав, сполз со своего мертвого врага.
Взбешенный случившимся, Сильницкий приказал отправить Пливнина до суда в городскую тюрьму.
— Нет, каков подлец, — говорил он, нервно расхаживая в штабе, — совершить убийство своего соотечественника в такое время! Подлец!
— В святом храме поднял руку на ближнего, богоотступник, — вторил ему отец Николай, вошедший в Совет обороны Камчатки.
— А, батюшка! — раздраженно махнул рукой Сильницкий. — Что храм! Враг на пороге отечества. Он молитву о даровании победы государю нашему сорвал. На слово государя о единении нашем замахнулся.
