остальных учебных заведениях страны, где бурлило противостояние правительственной политике, которое выразил Кортасар, обращаясь к студентам факультета философии и литературы: «В этот час, когда свершается чудовищная подмена ценностей, средний класс, упорно отстаивающий свои позиции, добытые с такими усилиями и удерживаемые с усилиями еще большими, так вот, этот средний класс может стать подлинным отражением истинной аргентинской реальности и предать анафеме всех тех, кто совершает гнусное преступление, – сорвать с них маску и разгромить их» (7, 199). Добавим, что ни в коем случае нельзя рассматривать Кортасара – автора этого письма – как пламенного лидера (он никогда им не был), но надо воспринимать его как человека, который не может стоять в стороне от событий и не хочет уступать свои позиции под давлением политических акций.
Приходится только сожалеть о том, что мы были вынуждены задержать внимание на идеологическом аспекте жизни Кортасара, творческий потенциал которого был уже таков, что оставалось совсем немного до повести «Преследователь», вошедшей в сборник «Тайное оружие», опубликованный в 1959 году, повести, которая – как мы увидим в свое время – свидетельствовала о серьезных переменах в его позиции по отношению к остальному миру. Кортасар этого периода, как уже подчеркивалось, несомненный антиперонист, но каким был его антиперонизм? Каким образом сформировалось это неприятие? Именно Перон вызывал его или в этом было нечто большее? Здесь уместно вспомнить слова писателя, сказанные им по этому поводу Освальдо Сориано и Норберто Коломинасу: «Меня раздражало, когда Латинская Америка петушилась, но, когда я приехал в Европу, меня стали раздражать и тамошние петухи. Я, как всякий законченный представитель мелкой буржуазии, был индивидуалистом».
Отмечая участие писателя в событиях в Куйо, не будем забывать о том, что это участие явилось следствием эмоционального порыва индивидуалистического толка, вызванного скорее душевной утонченностью, которая никак не соотносится с позицией воинствующего политика. Таким образом, ни до этих событий, ни сразу после выступлений в Куйо Кортасара нельзя воспринимать как идейного политика, предполагающего развернуть широкое наступление на Перона. Речь идет о сопротивлении его духа, интеллектуальной личности; он – одиночка, либерал, мелкий буржуа, несогласный с существующим порядком вещей. Продолжая тему, вспомним, что через несколько лет писатель, говоря о присущих ему в то время качествах (имеется в виду 1946–1951 годы), сделает следующее резюме: «Типичный уроженец Буэнос-Айреса, одинокий и независимый; убежденный и непобедимый холостяк, друг очень немногих людей, меломан, преподаватель с полной нагрузкой, влюбленный в кино, мелкий буржуа, слепой ко всему, что происходит вне сферы эстетики», человек, который замкнулся в своем доме на углу улиц Лаваль и Реконкиста, с видом на Рио-де-ла-Плата, далекий от того, что происходит в стране, и занимающийся только тем, что ему интересно, разделяя свои чувства и мысли с Ауророй Бернардес.
Итак, Кортасар жил, повернувшись спиной к Аргентине и к политической конъюнктуре. Он сам это признавал и сам называл себя снобом, хотя понимание этого пришло к нему гораздо позднее. «Мы (речь идет о поколении сороковых годов) мало читали аргентинских писателей, нас интересовала почти исключительно английская и французская литература; в меньшей степени итальянская, американская и немецкая, которую мы читали в переводах. Мы были необычайно подвержены влиянию французских и английских писателей до тех пор, пока в какой-то момент – между 25 и 30 годами – многие из моих друзей и я сам неожиданно открыли в себе уже устоявшуюся традицию: мы все мечтали о Париже и Лондоне. Буэнос-Айрес превратился в своего рода наказание. Жить там означало жить в тюрьме».
Или, скорее, в убежище, ибо политическая ситуация была такова, что наиболее разумным и спокойным было сохранять молчание: «Нас преследовало ежедневное ощущение насилия, вызванное неуемными восторгами народных масс; наше положение молодых людей, выходцев из буржуазии, которые читают на нескольких языках, мешало нам понять происходящее. Нам мешали жить громкоговорители, которые на всех углах орали: „Перон, Перон, как ты велик', потому что из-за них прерывали концерт Альбана Берга, который мы слушали». В этой связи нельзя не упомянуть рассказ «Врата неба» из сборника «Бестиарий», отражающий эти настроения, в котором идет речь о танцах в «Палермо-Паласе» и где дается описание того, что автор называет «черноголовыми», – аллегория нашествия на средний класс Буэнос-Айреса аргентинцев без лица, типичных представителей из глубинки.
Вот так эмоционально говорил об этом Кортасар, и вот почему он вмешался в университетские события. Однако вернемся к ним.
В первую неделю октября 1945 года в заключении, которое длилось пять дней, кроме Кортасара оказалось около пятидесяти учеников и шесть преподавателей, среди которых были Хуан Вильяверде, преподаватель социологии, и Пендола де Мартинес, преподаватель географии. Хайме Корреас рассказывает, что, будучи в заключении, они устроили конкурс на лучшее сочинение гимна взбунтовавшегося университета и победителем вышел Хуан Вильяверде, но в результате в финале оказался Кортасар, который кроме слов сочинил еще и музыку, исполнявшуюся на фортепиано.[46] Почти неделя в заточении, попытки избавиться от последствий слезоточивого газа, примененного властями во время студенческих выступлений, обоснованное ожидание репрессий профессионального плана и угроза предстать перед законом – вот что определяло чувства и ощущения, с которыми бунтовщики вошли в полицейский участок и провели там пять дней, хотя «было и одно счастливое обстоятельство – неожиданный поворот событий 11 октября, который привел к тому, что не случилось худшего», – скажет писатель впоследствии.
Участие Кортасара в университетских событиях явилось определяющей причиной, по которой он покинул Мендосу, не говоря уже о том, что это участие явилось смазкой для механизма продолжительного преследования, на которое, судя по всему, был обречен писатель за испорченные отношения с упомянутой Демократической партией. Еще до этих событий в университете была развернута клеветническая кампания с распространением пасквилей, направленных против него самого и всего, что он защищал и во что верил. В этих листовках, прежде всего, подчеркивалось, что у Кортасара нет прав на должность лиценциата, которую он занимает, но, главным образом, его обвиняли в том, что он нацист, что его использовали в предвыборной борьбе, что он агент враждебной пропаганды, националист и фашист, то есть обвинения были прямо противоположными тем, которые предъявлялись ему в Чивилкое. В письме к Мече Ариас от 21 июня 1945 года писатель жалуется ей, сохраняя присущую ему манеру и интонацию:
Well, this letter looks rather gloomy, doesn't?[47] Последние два месяца принесли с собой некую заразу, в которой я и варился, поскольку Куйо превратился в небольшой ад местного значения, довольно забавный, вот только не знаю, когда и как мне удастся из него выбраться. К сему прилагаю следующий документ:
а) После того как я покинул Чивилкой, будучи подозреваемым в сочувствии к коммунизму, анархизму и троцкизму, в Мендосе я удостоился чести быть обвиненным в фашизме, нацизме, фалангизме и еще в том, что я сторонник Сепича и де Росаса.[48] И то и другое (в Чивилкое и в Мендосе) имеет под собой столько же оснований, как назвать меня, например, плакучей ивой, консолью в стиле Чиппендейла,[49] или сказать, что я – Ви Вилли Винки. [50]
б) У меня был очень неприятный разговор с политическим руководством по вопросу образования в Куйо, фрагменты из которого я посылаю вам, чтобы вас посмешить. Оппонент – кандидат в ректоры университета. К счастью, разговор привел к тому, что теперь он варится в собственном соку (национальная демократия), хотя нынешний ректор тоже отнюдь не отличается благоразумием.
в) Корень проблемы: в те злосчастные дни я попал в поле зрения небезызвестного Бальдрича. Подобные совпадения (в моем случае это именно так) воспринимаются обычно совершенно определенным образом: человека обвиняют в непримиримости, групповщине и т. д. Отсюда и все те обвинения и прочие фразы, которые вы прочитали в приведенном мною отрывке и которые прояснят для вас ситуацию. (By the way,[51] джентльмен, которого я обрисовал вам как политикана и лгуна, что следует из моего письма, был настолько благовоспитан, что признал: мои способности как преподавателя его вполне устраивают (не правда ли, он вовсе не такой уж зловредный?), однако он неусыпно держит в уме тот факт, что я попал – как бы сказать получше – „под колпак Бальдрича'» (7, 187).
Это были дни глубокого огорчения, а порой усталости; периодические забастовки (как следствие, из пятидесяти часов положенного курса осталось не дочитано тридцать часов; июнь прошел почти без работы, а сентябрь был занят лишь частично); все это привело к тому, что писатель начинает планировать свое возвращение в Буэнос-Айрес. Это было время, потраченное впустую в плане писательства и самообразования, о чем он сетует в письме к Мече: «По вечерам (на протяжении недель, пока длилась критическая ситуация) я возвращаюсь домой, смотрю на свои книги и прошу у них прощения за то, что забросил их и совершенно ими не занимаюсь. Теперь я знаю, что значит жить двадцать четыре часа в сутки в обстановке постоянных происков, распутывания интриг, отражения атак, составления ходатайств, организации выступлений в печати и метания снарядов, если что-то достойное этого названия окажется под рукой. Может ли кто-нибудь отмыться от всего этого? Не знаю, но теперь вы видите, как от подобной мыльной пены свертывается вода Мендосы…» (7, 187).
В конце декабря 1945 года, в разгар лета, Кортасару становится ясно, что он не сможет продолжать жить в Мендосе в такой обстановке, поэтому он берет отпуск за свой счет и возвращается в Буэнос-Айрес. Однако окончательно он расстался с Национальным университетом в Куйо 25 июня 1946 года – день, когда он написал официальное заявление об уходе. Такой была для него Мендоса (если не говорить о дружбе с Серхио Серхи, с доктором Аменгуалем, с Этель Грэй и с его близкими приятелями, какими были для него Аццони, Данео или Кордивиола, да еще с некоторыми немногими коллегами по университету, как, например, Фелипе де Онрубиа), такой стала для писателя провинция на северо-западе страны, расположенная на расстоянии 1140 километров от Буэнос-Айреса, где он не прожил и двух лет. Еще одно воспоминание, кроме Боливара и Чивилкоя, и так же, как те, не всегда приятное. Одна фраза писателя может дать ясное представление о том, как он воспринимал этот период своей жизни: «На самом деле этот год был для меня горьким и жестоким».
Примерно в тех же выражениях Кортасар признается Серхи, что был глубоко оскорблен отношением к себе и что жизнь в Мендосе стала для него по этой причине окончательно неприятной. Жизнь, когда он оказался в горниле политических страстей. «Моя жизнь в Мендосе полна парадоксов, и потому я пребываю в убеждении, что сыт по горло своей поступью иноходца. Если выиграет ОД (Объединенная демократия), за которую я вроде бы и сражаюсь), я заранее знаю, что в Мендосе запахнет жареным. Разве можно поверить в то, что за одно то, что я пять дней оставался на осажденном факультете, мне простят мою неуступчивость перед лицом посредственности? И разве можно поверить в то, что мне простят мою дружбу с Крусом, что я здоровался с Соахе и был товарищем Фелипе? Нет, дорогой мой Серхио; победа объединенных демократов – это мой паспорт на выезд. И то же самое произойдет, если выиграет Перон, но по совершенно другим причинам. Поскольку у меня не тот желудок, чтобы переварить пришествие Христа на факультет, всех этих Сепичей и Соахе, возведенных на престол. Разница только в том, что в первом случае „меня уйдут', а во втором уйду я сам, по собственной инициативе. И то, и другое мне на руку, в сущности, я буду безмерно рад» (7, 273).
Отъезд из Мендосы означал окончательное прекращение преподавательской деятельности в строгом смысле этого слова, поскольку в широком смысле Кортасар никогда не расставался с аудиториями и учениками, время от времени читая лекции в различных университетах мира. Но, так или иначе, после опыта работы в Мендосе Кортасар-преподаватель перестал существовать, сдав позиции в пользу Кортасара-писателя. Спустя несколько лет Долли Мария Лусеро Онтиверос спросила у него, почему он не возвращается на кафедру, на что Кортасар незамедлительно ответил: «Потому что я хочу быть писателем, а не преподавателем!» В то время когда это говорилось, ему пришлось выбрать другое направление профессиональной деятельности, которое не могло ему нравиться, поскольку он вынужден был искать место работы в сфере экономики, он устроился менеджером в Книжную палату Аргентины, располагавшуюся в столице на улице Сармьенто, вместо занимавшего эту должность писателя Атилио Гарсия Мельида; эта работа позволяла ему иметь свободное время, чтобы писать и переводить, и он делал это, постоянно повышая свой профессиональный уровень.[52] Таким образом, работая по вечерам в качестве менеджера одного из отделов Книжной палаты с 1946 по 1949 год, он готовится к тому, чтобы получить официальное звание переводчика, которое позволило бы ему открыть свою переводческую контору, специализирующуюся на переводах с английского и французского языков. Кроме всего прочего, его не покидала мысль, все более настойчивая, предпринять путешествие в Европу; последнее было его мечтой и целью уже несколько лет, причем прежде всего он мечтал о Париже, что было типичным и для других латиноамериканских писателей.
В 1946–1947 годах Кортасар публикует, как мы уже упоминали, в журнале «Анналы Буэнос-Айреса», где главным редактором была Сара Ортис де Басуальдо, а ответственным секретарем Хорхе Луис Борхес, рассказ «Захваченный дом». Кроме того, в феврале 1947 года он закончил драму в стихах «Короли», которая увидела свет в издательстве «Гулаб и Альдабаор» (Буэнос-Айрес) в 1949 году.
По поводу появления Кортасара в редакции «Анналов» имеются письменные свидетельства самого Борхеса, который упоминает, что однажды вечером в редакции появился молодой человек, высокий и худой, с рукописью под мышкой, которую он рассчитывал опубликовать. Борхес рассказывает, что обещал ему прочитать рукопись и вернуть дней через десять, но Кортасар, нетерпеливый Кортасар, попросил его сделать это поскорее. Ответ Борхеса последовал очень быстро, он даже добавил, что его сестра Нора сделает иллюстрации к рассказу. И в самом деле, рассказ, который впоследствии вошел в сборник «Бестиарий», увидел свет, обрамленный виньетками, которые не вызвали у Кортасара ни малейшего восторга, как и у его близкого друга Серхи, как известно, профессионала в этой области. Правда, писателю понравилась одна иллюстрация, на которой были изображены главные герои рассказа, брат и сестра, при свете лампы, но другая, где был изображен фасад дома в зловещем готическом стиле для придания атмосферы, соответствующей сюжету и историческому контексту, его совершенно не устроила.
