себе под стать подобрала: мошенники, они нюхом чуют, где можно руки нагреть, глядь – от его стараний и тебе лакомый кусочек перепадет! Так, моя чуткая?!
– Ты не смеешь! Немедленно замолчи, ты пьян! – Кровь прихлынула к ее лицу, вся накопившаяся за годы ненависть к мужикам вскипела в душе: и этот не лучше других! И этот – всего-навсего самовлюбленный наглец, который понятия не имеет, что такое женщина… – Она готова была кинуться на него с кулаками и разорвать на куски.
– Нет, ты послушай! Послушай! Я думал, что ты не такая, как все, что отец прав – ты особенная! Что ты – личность! Сильная, независимая, гордая! А какая ты, если так запросто, от нечего делать губишь старого человека, который не тебе чета… Он – аристократ духа, а ты… Кто ты такая? Чего тебе надо? Стать знаменитой? Для этого твой роман?! Одаренная наша! Пишут ведь, птичка моя, тогда, когда не писать не могут – когда огонь полыхает в душе! А твой прокол со статьей оттого, что ты, ты бездарна! Такая небрежность в словах не может ужиться с творческим даром… Нет, моя птичка, романчик твой нужен тебе для славы! Бирюльки, успех – это вы, бабы, любите. Это скольжение по верхам. Впрочем, вполне в духе времени. Зачем нутро свое переворачивать, путь свой особый искать, предназначение высшее. Зачем? Проще по-тре-блять! Душа теперь не в цене – она денег не стоит. Все теперь поделилось на нищих и на бандитов: у кого хватка есть – ноги в руки – и вперед! А кто не сдюжил – тот помирай… Я понимаю, ты помирать не хочешь, очень даже тебя понимаю…
Алексей пошатнулся, подошел к столу, налил себе. Вера хотела воспользоваться паузой, чтобы высказать все, что она думает и о нем, и обо всех представителях мужского пола, но вдруг увидела его глаза – такую муку, что помимо воли прикоснулась к его руке. Ласково, нежно… Он дернулся, как от удара током.
– Говори, говори, бей наотмашь – я это заслужила! – выпалила она.
– Я не бью женщин, – глухо произнес он, опускаясь в кресло. – Ни в прямом, ни в переносном смысле. Я говорю с тобой как с человеком, который возомнил себя литератором… Назвалась груздем – так полезай в кузов! Ты для меня не женщина.
– Ах вот как! – Она так и осталась стоять, чувствуя, как на глаза медленно наворачиваются слезы. Это было уже слишком!
– Да, так! Если ты всерьез хочешь писать, если творчество – не игра, то надо отбросить все, понимаешь? Надо думать не об успехе, не о деньгах, не о личном счастье… Любовь – она слишком много сил требует, она поглощает, а художник не имеет права разбазаривать свои силы. У него может быть только одна любовь – творчество!
– Что ты несешь? – тихо сказала Вера. – Все великие любили… Чувство придавало им сил преодолеть и быт, и безденежье, и гонения…
– Ты говоришь, как школьница, которая затвердила урок. Начиталась книжек и думаешь, что в жизни все так, как в книжках написано… – Он уронил голову на руки. – Ты, как слепой котенок, который мяучит о солнце, которого никогда не видел… А солнце… Оно сжигает тебя, если ты не бездарность. Вот такая цена! Что ты знаешь о творчестве? Над тобой, под тобой – бездны, одно неверное движение – нота, слово, мазок – и ты провалишься в бездну, погубив и душу свою, и сознание – инструмент, через который на землю передается весть из высших миров… И самая страшная бездна разверзнется в тебе самой… Рай и ад – все в тебе. А ты должна пройти по лезвию бритвы, чтобы восстать над своими слабостями и страстями и обрести свет…
– Какой свет, Алеша? – Вера чувствовала, что он говорит сейчас о самом своем наболевшем, о сокровенном…
– Он называется благодатью. Это высшая радость, и приходит она, только когда пишешь собственной кровью, когда душа по капле переливается в слово, в краски, в материал… которым творишь. Тогда твое творчество станет молитвой, а ничем иным оно быть не должно.
«Господи, как же он исстрадался!» – подумала Вера и поняла: она любит его! Вопреки разуму, вопреки собственной гордости и пережитому унижению, она любит этого исступленного человека, который пытается жить всерьез. Который предъявляет себе и другим самый высокий счет. Не позволяет времени разменять на гроши собственную душу…
А он сидел в той же позе – уронив голову на руки и не глядя на Веру. А когда поднял голову и увидел слезы, медленно катившиеся по ее щекам, улыбнулся ей вдруг. И сказал:
– Беги, девочка! Беги, покуда еще не поздно… пока не вкусила сполна этой муки и этого света! В тебе великий дар – дар женственности. Ты – настоящая женщина: обязана стать счастливой, любить… Нарожать кучу детей. Ты должна сохранить себя. А творчество… это слишком тяжелый путь. Он не каждому мужику по плечу. И если с этой силой не сладить – ломает.
Вере хотелось крикнуть: «Ничего мне не нужно, кроме тебя!» – но сдержалась, поняла, что не она, а он нуждается в помощи. Что ему плохо. Что он обессилел от борьбы с самим собой… И она поможет ему. Она вернет ему силы…
Вера схватила бутылку и протянула ему.
– Что раскис? Пьешь – так пей! Выпей – любые страхи отступят! Ведь так? Давай, пей – это проще, чем перебороть себя и взяться за дело! Конечно, легко поучать дуреху, которая примчалась к тебе посреди ночи, чтобы предупредить… А сам ты на что способен? Художник от слова «худо»! Или первая же неудача может сломить тебя? Что же ты медлишь, пей!
Алексей глядел на нее, словно впервые увидев. Взял из ее рук стакан, выплеснул в угол.
Вера стояла, тяжело дыша, точно сдвинула с места неподъемную тяжесть. А он, потрясенный силой, которой прежде в ней не замечал, все не мог оторваться от ее разгневанного, похорошевшего лица… И тень прежней – открытой и ясной – улыбки тронула его губы.
– Я не могу работать… – начал он. – Не могу, потому что отказался от услуг Карины. Она позировала мне практически бесплатно, а взять профессиональную натурщицу мне сейчас не по средствам…
– Выходит, у тебя нет модели?
– Нет.
– Так ею могу стать я!
Вера, сама толком не понимая, что делает, быстро прошла за ширму и принялась сбрасывать одежду. Оставшись в одних трусиках, она выглянула из-за створки и увидела, что Алексей, совершенно растерянный, по-прежнему сидит в своем кресле.
– Что ты сидишь? Начинай! – крикнула Вера неожиданно охрипшим голосом. – Через секунду я буду готова. Ну?
Алексей кивнул и поднялся. Включил обогреватель, выдвинул кресло на середину комнаты, снял с полки свернутое полотнище синего бархата, развернул и набросил на кресло.
– Садись!
Его движения, вначале несколько суматошные, постепенно становились выверенными и точными. Он словно преобразился: в мастерской не было больше нервного, взвинченного человека, сокрушенного душевной смутой, – перед Верой стоял художник, профессионал, уверенный в своих силах. И его работа была ритуалом, священнодействием, недоступным для непосвященных. Теперь он был в своей стихии.
А Вера…
«Только бы он не заметил, как меня трясет! Только бы не заметил…» – повторяла она про себя, пытаясь полностью сосредоточиться на этой мысли, чтобы ни о чем больше не думать.
– Нет, не так – вот так. – Он приблизился к ней вплотную, коснулся плеча. Она испуганно вжалась в кресло.
– Расслабься, сейчас воздух нагреется, тебе будет теплей.
«Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал!» – молнией чиркнула в сознании строчка Лермонтова. Господи, что это с ней? Кажется, легче на улицу выскочить нагишом, чем вот так перед ним.
– Сядь поглубже. Откинься назад. Вот, хорошо! А эту руку – за голову. – Он уложил ее руку в нужное положение, ненароком коснувшись соска, и ей показалось, что сейчас она потеряет сознание. – А эту – сюда, брось ее свободно, пускай кисть будет чуть-чуть изломана. Угу… вот так и сиди.
«Что ж такое творится? – Ее сердце стучало гулким молотом, в голове шумело, душа ушла в пятки. – Что это? Ведь не девочка! Не впервые меня мужчина раздетой видит…»
Однако постепенно его спокойствие начало передаваться и ей. Алексей отошел к опрокинутому
