— Есть, прийти домой… — растерянно ответил Юрий. Он старался в тоне замполита и в самом содержании сказанных слов уловить, что ждет его, но Вербенко, как всегда, был непроницаем. И, как всегда, наводил на Юрия непонятный страх.
Двухэтажный корпус начсостава стоял на склоне, неподалеку от цементной стенки, возле которой швартовались корабли. Зайти в этот дом можно было только по вызову или к друзьям. Но какая же у Баглая и Вербенко дружба? Он идет к замполиту в ожидании выговора, крупных неприятностей.
Ноги еле несут его, хотя ему не терпится поскорее пережить все, что предстоит.
Дверь открыл хозяин. Глаза Вербенко смотрели на Юрия не так тяжело и испытующе, как всегда. Они были даже приветливы. Может быть, потому, что хозяину положено быть вежливым с гостем.
Комната чем-то напоминала его кабинет в штабе. Книги, книги, книги. На стеллажах, на столе и даже на подоконниках. На одной из стен — три большие фотографии. В центре — красивая женщина, толстая коса переброшена через плечо. Слева — два мальчика, старший — пионер, с ярким галстуком, младший — в матроске, на лбу ровная челка. Справа — молодой человек с тяжеловатыми веками. В нем Юрий узнал Вербенко. Набрался смелости, спросил:
— Извините, капитан третьего ранга, не вы ли это?
— Да, это я, — сказал Вербенко. Он, задумавшись, прошелся по комнате, поправил очки и повторил: — Да… Удивляетесь, почему не в форме?.. А у меня тогда ее еще не было. Я учительствовал. Думал, что всю жизнь буду учителем. Но сложилось иначе. Военным стал. И теперь вот этой морской формы уже никогда не сниму.
— А это… жена, семья? — осторожно спросил Юрий, припоминая, что ни разу не видел Вербенко с женой и никогда не слыхал, есть ли у него сыновья. Сыновья выросли и могли разъехаться. А жена? Может, она в соседней комнате?
— Жена… семья… — глухо произнес замполит и замолчал, меряя комнату медленными шагами.
Юрий сидел, затаив дыхание и не спуская глаз с Вербенко. По лицу замполита скользили тени пережитого горя.
Он остановился перед Юрием.
— Я был лейтенантом запаса, флотским лейтенантом. За два месяца до войны меня взяли на переподготовку. А жена с детьми была в это время в Павлограде. Она тоже учительствовала. Язык преподавала и литературу… Ну, а потом — война. Домой я уже не попал, оказался в Севастополе… А семья не успела выехать, там и осталась, в оккупации…
Он снова начал ходить. Юрий чувствовал себя неловко, ему хотелось встать, но он боялся нарушить ход мыслей Вербенко, помешать ему рассказывать.
— Конечно, я не знал, что с семьей. Я писал письма домой. Думал: освободят наши Павлоград, и жена получит все сразу… Тогда многие с фронта писали в оккупированные города и села. Такие треугольнички, без марки. Наша почта где-то хранила их и отсылала по адресу в освобожденные районы. Освободили и Павлоград, но ответа я не получил… Подвернулся случай, меня отпустили на несколько дней домой. «Домой»! — На его губах мелькнула горькая улыбка. — Приехал, а оказалось, что дома у меня уже нет. Нет и семьи — ни жены, ни детей… Фашисты заперли их в школе и заживо сожгли. За то, что семья директора школы, за то, что я и моя жена — коммунисты… Люди рассказали, что детские крики были слышны, пока не упала пылающая крыша…
Вербенко подошел к фотографии и остановился -
— Это они кричали… Витюшка и Юрик… Мои дети… Меньшего звали, как и вас, Юрий. Ему сейчас было бы столько же, сколько и вам. И вот тогда я поклялся не снимать военного кителя, до конца моих дней служить на флоте. Воспитывать таких, как вы, потому что в каждом из вас я вижу своих сыновей…
— Товарищ капитан третьего ранга… Григорий Павлович, я ведь не знал… Простите, пожалуйста, что растревожил вас своими вопросами.
— Ничего, ничего, — остановил его Вербенко движением руки. — О прошлом надо вспоминать почаще. Потому что враг снова разжигает пожар, чтобы бросить в огонь чьих-то детей. Тех, которые живут сегодня. Тех, которые появятся на свет…
Он сел к столу, выдвинул ящик, взял сигареты и протянул Юрию.
— Курите, пожалуйста.
— Спасибо, не буду, — почему-то отказался Юрий, хотя ему очень хотелось закурить. Он смотрел на посеревшее лицо Вербенко, на его лысеющую голову, на тяжелые веки, прикрывающие, казалось, всегда сердитые глаза, на его твердые неулыбающиеся губы и видел перед собой не сурового замполита, а просто человека, пережившего непоправимое горе, но не сломавшегося, а до конца своей жизни ставшего на боевой пост.
Вербенко закурил сигарету и, взглянув через очки прямо в глаза Баглаю, вдруг спросил:
— Ну так что же, снова Соляник?
Переход был таким неожиданным, что в первое мгновение Юрий онемел. После всего, что тут сейчас говорилось, история с Соляником показалась ему мелкой, не заслуживающей внимания. О ней даже вспоминать неловко. А замполит ждал ответа… И Баглай поспешно сказал:
— Все уладится, товарищ капитан третьего ранга.
— Как уладится? — поднял тяжелые веки Вербенко. — Расскажите по порядку, с чего у вас началось и чем кончилось?
Баглай вконец растерялся. Вопрос поставлен четко и прямо. И отвечать на него надо так же. Но он уклонился от прямого ответа:
— Может быть, я погорячился, товарищ капитан третьего ранга… Соляник разлил краску на палубе и мне почудилось, что сделано это нарочно… А потом он пререкался, вел себя просто нагло. Ну и… — Юрий запнулся. — И я оставил его на две очереди без берега.
— А почему вы думаете, что он опрокинул краску нарочно? Разве с вами такого не могло случиться?
— Конечно, могло… Но тут другое…
— Что именно?
Юрий понял, что перед этим человеком он не может, не имеет права изворачиваться и фальшивить. Но и всю правду вот так сразу сказать тоже трудно.
— Неуважение к новому командиру…
— Почему неуважение? Вы дали для этого повод? Юрий вспомнил, как после вечера художественной самодеятельности он догнал Лялю, намереваясь проводить ее домой, хотя прекрасно понимал, что Ляля и Андрей — не просто знакомые.
— Да, повод был, товарищ капитан третьего ранга, — опустив голову, глухо сказал Баглай.
— Это хорошо, что вы… не кривите душой. А теперь, как говорится, возьмем голый факт. Соляник пролил на палубу краску, вы назвали его «чучелом» и оставили без берега. Оскорбили, да еще и наказали человека… Я советую вам извиниться перед Соляником и отменить свое взыскание.
Всего мог ждать Юрий, только не этого.
— Товарищ капитан третьего ранга! Как же это — отменить?.. Извиниться?..
Вербенко протянул руку за новой сигаретой и неторопливо заговорил:
— Чтобы наказать подчиненного, мужества много не требуется, достаточно власти. Но военный устав писан не только для рядовых матросов, но и для офицеров, и для вас в том числе. В нем и для Соляника, и для вас — справедливость одна. Вы это хорошо и сами понимаете. Перед государством, перед военным уставом мы все равны, только должности у нас разные. Но из этого не следует, что вы можете использовать свое служебное положение, как вам вздумается.
Юрий Баглай сидел пораженный. Все смешалось в его голове… Может, прислушаться к совету этого мудрого человека, прожившего такую трудную жизнь и воспитавшего не одну смену моряков? Но как же извиняться перед матросом? Да еще перед Соляником?!
И он почти простонал:
— Не могу я… Пусть лучше так все остается, а вы наложите на меня взыскание.
