Был на исходе сентябрь. Опали лиственные леса, пожухли склоны сопок. Прохладными утрами землю выбеливал иней. Но тайга, обезвоженная долгой засухой, дымилась пожарами. Их тушили, они вновь возникали: все было горючим, воспламеняемым.
В Святом, однако, огонь утихал, подавленный отжигом, иными способами — окапыванием, химикатами, захлестыванием, местами выведенный на водные преграды. По всей опорной полосе велось окарауливание, и люди видели, как с каждым днем светлеет небо над урочищем.
Не совсем ладилось лишь на правом фланге, у притока Струйного. Много сил здесь отняла прокладка заградительного полукольца вокруг лесосклада, было упущено время отжига, пожар придвинулся почти вплотную к берегу притока. Помогать группе Ивана Коновальцева, ставшего командиром после ранения и отлета в город Руленкова, прибыли пожарные с других, спокойных участков.
ГЛАВА КОНЦА
Вера вызвала начальника отряда для разговора с председателем комиссии.
Корин прилетел буквально за несколько минут до сеанса связи; снял у порога брезентовую куртку, сбросил кирзовые сапоги, прошел к умывальнику, сунул под сосок голову, окатил шею, жесткий бобрик волос, вымыл с мылом лицо, руки по локоть, пофыркивая от холодной, захватывающей дыхание колодезной воды. Вера подала ему полотенце, он отерся им так, словно хотел выбелить пропеченную до черноты солнцем и ветрами кожу. Отдавая полотенце, чуть стиснул ей плечи, улыбнулся легким прищуром глаз, сжал и расслабил губы: мол, целую, рад тебя видеть, на большее не осмелюсь, не хочу смущать твою староверку-хозяйку, да и вообще... мы ведь не шальные возлюбленные, правда? У нас времени — вечность.
Она кивнула ему, быстро пожала руку, спросила:
— Чаю, Станислав Ефремович?
— Иль холодного молочка? — отозвалась хозяйка, вскинув голову над вязаньем.
— Кваску бы, Марковна, вашего, фирменного!
— И это можно. Вера сказала — вы приедете, я уж и приготовила. — Она поставила на стол глиняный кувшин, наполнила граненый стакан. — Пробуйте, если нравится.
— Ваш да не... — Корин недоговорил, припав губами к стакану, и еще пил острый, пощипывающий в носу, выжимающий слезы, на погребном льду выдержанный квас, как мирно ворчавший эфиром динамик рации выкрикнул звенящие позывные:
— Отряд, Отряд! Я — Центр, я — Центр.
— Слышу вас хорошо, — ответила Вера.
— У микрофона председатель комиссии.
— Передаю микрофон начальнику отряда.
— Добрый день, товарищ Корин. Доложите обстановку.
Корин допил квас, аккуратно отставил стакан, покашлял в платок, подсел к микрофону.
— Здравствуйте, товарищ председатель. Докладываю: пожар остановлен, ведем круглосуточное окарауливание.
— Повторяем все сначала, так, что ли?
— Так. Но по-иному.
— Понимаю: скоро нам «генерал Мороз» поможет. — Председатель хохотнул, помедлил: — Шучу. Теперь ведь и пошутить можно, как считаете?
— Я привык, когда...
— Ладно, ладно, кто не знает Корина! Сделает, проверит, перепроверит, подумает, подождет — и скромненько отчитается. Но извини, на сей раз я своей волей доложил вверх: пожар потушен. Поддерживаешь?
— Если доложили...
— Потому что верю. Потому что Корин — это Корин. Потому что Корина ждет орден.
— Благодарю.
— Так-то лучше. А сейчас скажи вот о чем: что там у тебя с правым флангом? Командир группы ранение получил. Воздушная разведка доложила: пожар на опорную вышел.
— Удержим, товарищ председатель. Там лесосклад, его спасали.
— Слыхал. Взялись — уберегите. А то кое-что у нас с тобой тоже может подгореть... Понимаешь?
— Да.
— Теперь ты мне нравишься. Здраво мыслишь. Распорядись провести в группах собрания, людям — поздравления от меня, будут отмечены, достойные награждены. Все у меня. Жму руку. До встречи в городе.
— До... — И в динамике щелкнуло, послышалось ровное гудение эфира; Корин с минуту еще недоуменно сидел у микрофона, точно осмысливая услышанное и сказанное им самим или ожидая продолжения разговора, а затем рассеянно, не по-корински вяло, повернулся к Вере.
— Все, — проговорила она. — Там отключились. — И выключила рацию.
Выпив еще два стакана квасу, Корин поднялся, глянул на часы.
— Может, перекусить собрать? — спросила Марковна. — Иль как?
— Да, — чуть придержала его за руку Вера. — Мы быстро. Борщ есть, вареники.
— Рябиновка моя настоялась.
— Во, рябиновку приберегите, отметим усмирение стихии. А борщ я уже — у Мартыненко обедал. Полечу. Нехорошо на Струйном. Если б Руленков работал... Без головы участок.
— А Коновальцев?
— Отчаянный, опыта — нуль.
— Как же так?.. — Вера уставилась в глаза Корина, уже нахмуренные, напряженные, отрешенно- диковатые. — Этот лесосклад... Разговор с председателем... Опять срочно, спешно... несерьезно как-то. Неправильно.
— Будем выправлять. — Корин натянул сапоги, кинул на плечо куртку, вышел в сени, немного задержался, его догнала Вера, он обхватил ее плечи, трижды поцеловал в губы, пригладил ладонью упавшие ей на глаза волосы, сказал: — Будем выправлять. Себя. Жизнь. А иначе зачем жить? Ты поможешь мне?
— Да, да... — быстро вымолвила Вера, часто кивая.
Он улыбнулся ей, тряхнул головой резко, отчаянно, его глаза блеснули светлой влагой, сквозь загар щек проступил румянец, и он легко, молодо сбежал по ступенькам крыльца. Он шел по доскам тротуара, четко выстукивая шаги, сухой, чуть-чуть сутуловатый, шел к вертолету на окраине Параны. Вот он обернулся, помахал рукой, наверняка уже не видя ее, и ускорил шаг.
Только сейчас Вера заметила: рядом с нею стоит старуха Калика, жилистой, когтистой ручкой творит крестные знамения, как бы посылая их вслед. Вера спросила:
— Бабушка, зачем вы?
Калика часто забормотала, не то молитву, не то заклинание свое какое-то, перекрестила Веру и запела тоненьким надрывным голоском:
— Меня мучат грехи, меня мучит недуг... Девушка, дай копеечку бедной Калике!
— Зачем вам копеечка, пойдемте я накормлю вас.
— Копеечку... — заканючила старуха.
Вера вынула из кармашка сарафана какое-то серебро, сунула ей в протянутую холодную ладошку, Калика захохотала от радости, глянула выпученно на Веру, вскрикнула, будто чего-то испугавшись, бросилась бежать по узкому переулку к лесу, широко раскидывая руки и ноги.
