Мыс Раманон

прекратила новая поглотив­шая меня любовь к небезызвестной Вам по письмам Марии Даниловне бывшей Задорожко. В остальном здоровье мое поправляется я переживаю можно сказать вторую моло­дость. Работаю в ателье старшим закройщиком являюсь мастером высшего класса честно и справедливо хорошо получаю как человек непьющий уважаемый администра­цией и коллективом. Алименты высылаю аккуратно не обижу сына Ваню и дочь Валентину а Алексею Ираида Кирилловна передавайте большой сердечный привет. Всего Вам наилучшего в личной жизни. С уважением бывший Ваш муж а также остающийся...»

— Папуля! — вдруг вскрикивает Нинуська, тараща жутко испуганные глазенки на стену, у которой стоит ее кровать. — Руська тебя при-прибил гвоздями!

К стене медленно поворачивается Иван Сафонович, встает и подходит, издали присматриваясь, Мать наша Машенька, а Русик мигом и неслышно выскальзывает в дверь.

Солнце клонится за каменную стену санатория «Жем­чужина», греет мглисто и устало, море сияет чистой зе­ленью, от него вроде бы холодеет воздух, оживает листва деревьев.

Русик бежит к обрыву. Расчудесно сейчас у воды!

ФАНТАСТ ПЛУТОНИЙ И ШАЛАНДА

Ветер подул со степи. Обтекая парки, сады, дома на обрыве, он круто падал к воде, горячий, напитанный горь­кими, иссохшими травами, будто хотел утолить свою веч­ную степную жажду. И казалось — море страшится зной­ного степняка, отступает в прохладную даль и глубь, оголяя намытый песок, замшелые камни; или ветер жадно выпивает воду у берега, так жадно, что море не успевает подбавлять новой... Ни прибоя, ни плеска ряби — тишина, ровное, немое сияние до самой сине-черной полоски, где вода соединяется с небом; глухо проплывают корабли, не слышны голоса рыбаков на лодках, даже близкие вскри­ки чаек мгновенно топятся ветром в морской неоглядности. Лишь гудит деревьями горячий горький воздух, падая с обрыва, и слышится в его диком гуде еле уловимая, но зреющая жалоба: скоро, очень скоро за синей кромкой горизонта скопится ветер «моряк», забурлит волнами, пе­реборет «степняка» и погонит его в сухие холмы и овраги, в свое степное море, откуда он так нежданно, яростно вырвался.

А пока — штиль. Самое время добывать морского червя.

Русик поднимает плоские камни, заплывшие илом (под ними бороздки, норки), и, если видит красного червяка-волосатика, быстро хватает его: эти, морские,— очень юркие: заползет, спрячется в норку, полдня копай, не отыщешь. Старик Шаланда пораньше встал, опытный че­ловек, наковырял литровую банку, удит уже на черных валунах. Русику столько не надо, но запас не помешает: лучшая наживка, кефаль можно поймать. Прозеваешь — жди другого «степняка». А когда он подует?.. Шел ведь мимо Русикова дома Шаланда, мог бы разбудить, да не хочет старик видеться с Иваном Сафоновичем, обзывая его «Фиалка суконная». А тот в ответ спокойненько: «Печаль­но мне видеть личность, которая опустилась на дно нашего разумного общества». Так они враждуют много лет...

— Э-э... приветик, товарищ. Чего это ты, извини, как поросенок роешься?

Сначала Русик увидел волосатые мощные ноги, затем широченные красные плавки и тяжелый живот и, только выпрямившись совсем, — круглое румяное лицо с корот­кой колючей бородкой, маленьким ноздристым носом, вы­пученными, будто нарочно, глазами зеленоватого, бутылоч­ного цвета; на голове у толстого серьезного человека то­порщился жесткий седоватый ежик, подстриженный корот­ко, и потому казалось — лицо его вставлено в сплошную бороду, как в рамку.

— Червей копаю, — сказал Русик, показывая банку, по мутным стенкам которой елозили красные волосатики.

— Для рыбы... э-э... значит?

— Точно! Всякая ловится на морского червяка.

Человек наклонился к банке, зачем-то принюхался (от него пахло вином, сигаретами, женским лосьоном), ему стало неприятно, он округлил ноздри, фыркнул, словно вынырнул из глубокой воды.

— Фу! Страшнее дождевых в сто раз, правда? Сколо­пендры какие-то! А ты их... э-э... руками, когда нажив­ляешь?

Русик вытащил одного, положил на ладонь. Волосатик забился, испугавшись света, и занемел тугим прохладным колечком.

— Брось! Как тебе не противно!

Осторожно опустив червя в банку, Русик сказал:

— Не бойтесь, дядя, он не кусается.

— Знаю. Но отвратно же!

Человек отступил на чистую гальку, сел. Тяжелый жи­вот его провис меж толстых колен. Ноздри сопели, глаза вроде бы возмущенно пучились, румяные губы вздрагивали. Русику расхотелось добывать червей — хватит пока. Раз так неприятно приезжему, солидному человеку, можно обойтись теми, что накопал. В конце концов, местные, живущие на курорте Большой Фонтан, должны заботить­ся о приехавших отдыхать. Ведь почти все они работают в санаториях и домах отдыха.

Вымыв чистой водой руки, пригладив растрепанные волосы, Русик почувствовал себя увереннее, спросил:

— Дядя, вы из Будынка?

— Угу, из будильника. Сегодня собаки спать не дали. Под окном сцепились в пять утра и грызлись до семи. Поче­му у вас собак много?

— Много, — согласился Русик. — Бродячие. Их уби­вают — все равно откуда-то берутся.

— Понятно. Э-э... юг, всякая мразь безответственно плодится. У нас бы они померзли.

— Вы писатель, дядя?

— Фантаст.

— Фантомас?

— Ха-ха! Ну чудик-юдик-карапуз! Фантаст. Фанта­зирую, значит, сочиняю. Другие... э-э... скажем, реали­сты — те, как вот ты, все про жизнь... А я космос обозреваю мысленным взором. Понял чего-нибудь, рыжий чудик?

— Ага. Про другие планеты сочиняете. Про жителей Марса, которые похожи на больших муравьишек.

— Пройденный этап, малец. Наша система оказалась безлюдной. Щупаю отдаленные галактики. Ну, тебе это не уразуметь.

— Понимаю. Планеты, которые дальше Солнца.

— С тобой не заскучаешь.

— Первый раз писателя вижу. — Русик оглядел мощ­ного и какого-то уж очень нежного писателя, он все больше нравился ему своей чуть пугающей необычностью. — Спра­шиваю в Будынке других, отвечают: шахтеры. Мама гово­рит: писатели в шахтерские дома отдыха едут, шахтеры — в писательские. Так им интереснее.

— Почти угадал, обмениваемся. Нам их санатории нужны, лечиться, а им книжки посочинять надо, правда же?

— Не-е, они тут весело отдыхают...

— Ха-ха! Все знает рыжий чудик! Зачем тебя мама такого умного родила? Подарочек, можно сказать, пре­поднесла человечеству. А писателя, значит, первого ви­дишь?

— Один из Ташкента, который критикует, обещал книжку прислать, забыл, наверно. Одна переводчица пода­рила, но я не умею пока по-французски.

— Ну да. Это ж тебе... э-э... не червяков волосатых из грязи дергать. Париж! «Гранд-Опера», Лувр, соборы, Эйфелева башня! Кабаре, девочки, неоновое сияние. Вспомнишь — душа летит через границы и рубежи. Другая планета!

— Вы там были?

Вместо ответа писатель оглядел долгим затуманенным взором Русика, будто соображая, откуда он тут взялся, такой рыжий и прилипчивый, а затем спросил мрачно:

— Ты знаешь, кто я?