– Все понятно,- сказал я, кивая головой.
Мы опять сели за стол.
– Черт с ними,- сказал Сакердон Михайлович,- мы будем есть сардельки сырыми.
– Я страшно есть хочу,- сказал я.
– Кушайте,- сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.
– Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел,- сказал я.
– Да, да, да,- сказал Сакердон Михайлович.
– Я все время писал,- сказал я.
– Черт побери! – утрированно вскричал Сакердон Михайлович.- Приятно видеть перед собой гения.
– Еще бы! – сказал я.
– Много, поди, наваляли? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да,- сказал я,- исписал пропасть бумаги.
– За гения наших дней,- сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмку.
Мы выпили, Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я – сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил т-рубку и сказал: – Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаясь от преследования.
– Кто же вас преследовал? – спросил Сакердон Михайлович.
– Дама,- сказал я. Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал: – Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
– Хороша? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да,- сказал я,- в моем вкусе.
Мы выпили, и я продолжал: 278 279 – Она согласилась идти ко мне пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
– Не хватило денег? – спросил Сакердон Михайлович.
– Нет, денег хватило в обрез,- сказал я,- но я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.
– Что же, у вас в комнате была другая дама? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама,- сказал я, улыбаясь.- Теперь я никого к себе в комнату не могу пустить.
– Женитесь. Будете приглашать меня к обеду,- сказал Сакердон Михайлович.
– Нет,- сказал я, фыркая от смеха.- На этой даме я не женюсь.
– Ну, тогда женитесь на той, которая из булочной,- сказал Сакердон Михайлович.
– Да что вы все хотите меня женить? – сказал я.
– А что же? – сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки.- За ваши успехи! Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул ее на кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
– Как вы относитесь к покойникам? – спросил я Сакердона Михайловича.
– Совершенно отрицательно,- сказал Сакердон Михайлович.- Я их боюсь.
– Да, я тоже терпеть не могу покойников,- сказал я.- Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы,- должно быть, пнул бы его ногой.
– Не надо лягать мертвецов,- сказал Сакердон Михайлович.
– А я бы пнул его сапогом прямо в морду,- сказал я.- Терпеть не могу покойников и детей.
– Да, дети – гадость,- согласился Сакердон Михайлович.
– А что, по-вашему, хуже, покойники или дети? – спросил я.
– Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам.
А покойники все-таки не врываются в нашу жизнь,- сказал Сакердон Михайлович.
280 – Врываются! – крикнул я и сейчас же замолчал.
Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
– Хотите еще водки? – спросил он.
– Нет,- сказал я, но, спохватившись, прибавил. – Нет, спасибо, я больше не хочу.
Я подошел и сел опять за стол Некоторое время мы молчим.
– Я хочу спросить вас,- говорю я наконец.- Вы веруете в Бога? У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит: – Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать, и самый удобный и приятный способ отказа – это соврать, что денег нет.
Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство.
Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: «Веруете ли вы в Бога?» – тоже поступок бестактный и неприличный.
– Ну,- сказал я,- тут уж нет ничего общего.
– А я и не сравниваю,- сказал Сакердон Михайлович.
– Ну хорошо, – сказал я,- оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.
– Пожалуйста,- сказал Сакердон Михайлович.- Ведь я просто отказался отвечать вам.
– Я бы тоже не ответил,- сказал я,- да только по другой причине.
– По какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович – Видите ли,- сказал я,- по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
– Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? – сказал Сакердон Михайлович.- А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что? – Может быть, и так,- сказал я – Не знаю.
– А верят или не верят во что? в Бога? – спросил Сакердон Михайлович.
– Нет,- сказал я,- в бессмертие.
281 – Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога? – Да просто потому, что спросить: «Верите ли вы в бессмертие?» – звучит как-то глупо,- сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
– Вы что, уходите? – спросил меня Сакердон Михайлович.
– Да,- сказал я,- мне пора.
– А что же водка? – сказал Сакердон Михайлович.- Ведь и осталось-то всего по рюмке.
– Ну, давайте допьем,- сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса.
– А теперь я должен идти,- сказал я.
– До свидания,- сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу.- Спасибо за угощение.
– Спасибо вам,- сказал я,- до свидания.
И я ушел.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, надел опять на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их -не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами.
Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 коп. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и казалось, что все складывается очень хорошо и просто.
На Фонтанке я подошел к ларьку и на оставшуюся мелочь выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше с мерзким вкусом во рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я убил бы его тут же на месте.
282 До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости лицом. Во всяком случае, почти все встречные оборачивались на меня.
Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.
– А где же управдом? – спросил я.
Девка молчала, продолжая мазать губы.
– Где управдом? – повторил я резким голосом.
– Завтра будет, не сегодня,- отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чертов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.
Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть, пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую-то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула: – Ваш шпрашивал какой-то штарик! – Какой старик? – сказал я.
– Не жнаю,- отвечала Марья Васильевна.
– Когда это было? – спросил я.
– Тоже не жнаю,- сказала Марья Васильевна.
– Вы разговаривали со стариком? – спросил я Марью Васильевну.
– Я,- отвечала Марья Васильевна.
