— Ой, самый трудный предмет! А скажите, сколько раз вы сидели с девушками на скамейке?
— Несчетное число, ваша честь!
— Так я и знала. Вы ловелас?
— А как же!
— Ну-ка отпустите мою руку!
— Ни за что.
— Ладно уж. Это ведь не рука, а Библия. Скажите-ка лучше, кто ваши папа и мама?
— Родители.
— Да нет же! Вот глупый! Кем они работают?
— Отец — строитель. Мать — домашняя хозяйка.
Мы прикусили языки: мимо скамейки двигалась, глядя в упор на нас, подозрительная старуха с клюкой. А едва она отошла…
— Катя…
— Что?
— Пойдем куда-нибудь.
— Куда?
— Где нет ни одной живой души.
— Что ты! Таких мест в Москве нет.
— Есть. Я знаю одно…»
6
Кротов отсутствовал две недели. На пятый день он позвонил из Улэкита. Слышимость была отвратительной: эфир трещал, словно в небесных сферах шла пулеметная стрельба. Мне удалось понять, что он выезжает в оленеводческую бригаду на озеро Харпичи.
После телефонного разговора я зашел в фонотеку, где Катя наводила порядок в пленках, и передал ей привет от мужа. Весь этот день оттуда доносилось негромкое Катино пение.
Затем Кротов надолго замолчал, словно пропал, сгинул в ягельных пустошах. Катя перестала выходить из глухой прохладной комнатушки, заставленной полками с коробками пленок. Целыми днями она в полном одиночестве печатала карточки. Чтобы успокоить ее, я опять наведался в фонотеку и объяснил, что все бригады находятся очень далеко от населенных пунктов, в глухой тайге.
— А рация? — проявила она неожиданные познания.
Пришлось выдумать, что рация могла испортиться или нет проходимости для волн — это часто бывает в наших северных местах. Но, кажется, я не убедил ее.
В эти дни вместе с редакционной почтой пришло письмо из Москвы на имя Наумовой. Я не сразу сообразил, что оно адресовано Кате. Взяв конверт, я отправился в фонотеку и застал Катю за обычным занятием — перепечатыванием карточек. Я предложил ей на несколько минут прервать работу и немедленно, сейчас же станцевать. Она стиснула руки на груди.
— Письмо?
Я помахал в воздухе конвертом.
Катя так и взлетела со стула.
— От Сережи?
— По-моему, от вашей мамы.
— А-а! — протянула она, словно вместо шоколадной конфеты получила пустой фантик.
Я по-настоящему разозлился на Кротова. Он мог, конечно, дать о себе знать. В это время года рации в оленеводческих бригадах работают надежно, туда летают вертолеты. Не случилось ли в самом деле что- нибудь с этим шалопаем?
Он позвонил на двенадцатый день из Улэкита. На этот раз слышимость была неплохой. Бодрым, напористым голосом Кротов сообщил, что съездил очень удачно, исписал восемь кассет пленки, встречался с оленеводами и первым самолетом вылетает.
— Меня здесь торопят, очередь большая. До свиданья, Борис Антонович!
— До свиданья, — сказал я и бросил трубку на рычаг.
В обеденный перерыв я заглянул в комнату Кротовых. Катя стояла в фартуке перед плиткой и вяло помешивала что-то ложкой в кастрюле.
— Ну, Катерина Алексеевна, — заговорил я с порога, — перестаньте хандрить. Только что звонил Сергей. Он жив-здоров, вернулся из оленеводческой бригады, передает вам пламенный привет и поцелуи. Послезавтра будет здесь, если не помешает погода.
Она даже подпрыгнула:
— Правда? Как хорошо! Спасибо, что сказали!
— Это мой редакторский долг — поднимать дух своих подчиненных. Но на будущее постарайтесь сделать так, чтобы в отъездах он скучал больше, чем вы. Понимаете?
— Не-ет… Вы думаете, он не скучает?
— Не сомневаюсь, что скучает. Но не теряет ни бодрости духа, ни вкуса к жизни. Теперь понимаете?
— Кажется, да… Я постараюсь. Конечно, вам противно смотреть на мою скучную физиономию. Уже все смеются. Я случайно слышала разговор в аппаратной. Говорят, что я по Сереже сохну. Это, конечно, правда, но я не понимаю, что тут смешного?
Я улыбнулся.
— А почему вы в столовую не ходите? Здесь не очень удобно готовить.
— Там люди.
— Вот и прекрасно. Вы что, человеконенавистница?
— Нет, что вы! Просто Сережа просил меня не ходить.
— Это что за новости?
Она замялась. Видно было, что ей не очень хотелось разглашать маленькую семейную тайну.
— Понимаете… мы решили везде всегда ходить вместе.
— Ага! Выходит, вам и в кино одной нельзя появиться?
— Нет, почему же. Я, конечно, могу сходить в кино. Но мне не хочется обижать Сережу.
— Обижать?
— Ну, понимаете, это будет нечестно по отношению к нему.
— Нечестно?
— Ну да, нехорошо! — окреп ее голос. — Как будто я сама по себе, а он сам по себе… Понимаете?
— Пытаюсь. Вы извините, Катя, он что, современный Отелло?
Она опустила голову. Нога в тапке принялась чертить по полу.
— Не в этом дело… Сережа, конечно, ревнивый, как все мужчины… («Гм…» — кашлянул я, не вполне согласный с этим заключением.) Но, если хотите знать, мне самой без него никуда не хочется ходить. Мне скучно без него.
— И поэтому вы по вечерам сидите в этой келье или на завалинке. Так?
Кивок Кати подтвердил, что именно так.
— Ясно, — подытожил я. — Возможно, у меня устаревшие представления о семейной жизни, но, должен сказать, я не совсем вас понимаю… Что пишут из дома, если не секрет?
Ее тапка замерла, потом опять начала вычерчивать на полу петли и зигзаги.
— Ругают…
— Все еще? Кажется, пора бы им привыкнуть.
— Нет, мама очень сердится. Она такая впечатлительная, даже заболела от огорчения. Знаете, она пишет, что приедет сюда и заберет меня силой. И вам хочет написать. Вы не получали от нее письма?
— Нет, не получал. А чем, собственно, я могу помочь вашей матери? Запечатать вас, как бандероль, и отправить по почте в Москву?
