Катя засмеялась, верхняя губа у нее вздернулась, как у симпатичного зверька.
— Сережа не даст вам меня отправить!
— Опять Сережа! Да я и не спрошу вашего Сережу. Очень он мне нужен, ваш Сережа! Кстати, а как его родители относятся к вашему браку?
— О, они молодцы!
— Вот как?
— Они просто молодцы! А Сережа смеется. Он говорит, что у всех родителей бывает стрессовая ситуация, когда их дети уезжают. Говорит, что чем раньше это случится, тем лучше.
— Да он философ к тому же! Она не приняла моей иронии.
— Понимаете, Сережа считает, что сейчас взрослые люди очень расчетливы. Все борются за теплые места, очень большое значение уделяют деньгам. А нам всякое приспособление противно. И поэтому родители нас не понимают. Они стараются сделать как лучше, а нам этопретит… Я с ним спорю, но он всегда побеждает. Я в логике очень слаба.
— А он, значит, силен?
— Да, с ним трудно спорить.
— Так-так… Приводите его как-нибудь ко мне в гости, хочу послушать его логические упражнения.
После обеда, проходя по коридору мимо фонотеки, я услышал, как за дверью стучит машинка. Почудилось, что она выбивает: «Сережа… Сережа…»
Накануне прилета Кротова мне пришлось кое-что услышать о нем.
Рабочий день был в разгаре: стучали машинки, крутились магнитофоны, ревели динамики, звонили телефоны — все, как водится в любой редакции радио, даже в такой захолустной, как наша.
Я просматривал и правил в своем кабинете выступление председателя охотничье-промыслового управления, когда вошел Иван Иванович Суворов. В последние дни мы встречались с ним лишь мельком — на утренних летучках да еще случайно в кабинетах. Как обычно, Суворов передавал мне свои материалы на подпись; я правил, нередко вычеркивая целые страницы; он принимал правку без возражений.
Итак, Суворов вошел. Он был в новом черном костюме, ворот белой рубахи сдавливал ему шею. Маленькие глаза необычно посверкивали.
— Разговор к вам имеется… дозвольте?
— Садитесь, Иван Иванович.
Он уселся, потер руки, расправил морщины на лбу.
— Даже два разговора. Первый такой. Заметку-то помните о медведе, которую этот сопляк исчеркал?
— Заметку помню. Сопляка не знаю.
— Ишь как! Опять защищаете его. Ну да ладно, пускай не сопляк, пускай Кротов. Так вот Кротов-то этот, сопляк, исчеркал, а вы его писанину одобрили. А я заметку эту прямо в Москву послал, в редакцию «Маяка». И что бы вы думали?
— Судя по вашему виду, она прошла в эфир.
— Совершенно точно. Правильно угадали. Вот так-то! — он удовлетворенно хмыкнул.
— Поздравляю. Я думаю, вы понимаете, что после этого триумфа снисхождения к вашим материалам тем не менее не будет?
— Правьте, правьте! Правду не зачеркнешь, она завсегда наружу вылезет.
— Этот афоризм стилистически не безгрешен. Что еще, Иван Иванович?
Он помрачнел, насупился, но только на мгновенье.
— А еще вот что. Возвратился на днях из Улэкита один человек. Был он там по делам и прослышал про сопляка нашего.
— Последний раз предупреждаю…
— Ладно, ладно, не буду уж! Прослышал он, значит, про командировочного нашего и до сих пор, представьте себе, очухаться не может. Любимец ваш умудрил такое, что теперь не знаю уж, как это на вас лично отразится.
— Обо мне не беспокойтесь. Что случилось? Говорите яснее.
— Да что тут долго говорить-то! Вам лучше должно быть известно, откуда у вашего подопечного церковный крестик взялся.
— Что такое? Какой крестик?
— Какие бывают крестики? Видали, наверно, какие крестики верующие люди носят? Вот у вашего такой же оказался, хотя для сопляка этого Иисус Христос все равно что для оленя квашеная капуста… Проторговал он крестик, вот что! Обменял на шкурку! — выложил Суворов свою новость.
Я смотрел на него в полном замешательстве. Суворов сидел с тихой улыбкой на губах.
— Вы отвечаете за свои слова, Иван Иванович?
— Если мне не доверяете, расспросите Вениамина Ивановича Бухарева. Ему тоже стало известно.
— Это плохая новость.
— Да уж что ж тут хорошего, — согласился он.
— Подробностей не знаете?
— Всего не знаю, а известно только, что продал он этот крестик Филипповым, староверам. А те, надо полагать, кому-то проговорились, и слух до Бухарева дошел, — Суворов как-то горестно помолчал. — Предупреждал вас, что добра с ним не наживете. Теперь расхлебывайте кашу. Жалко вас даже… — посочувствовал он.
— У вас все?
— А вам мало?
— Достаточно. Можете идти работать.
— Сейчас пойду. Только хочу все-таки узнать, какие меры вы собираетесь принять против этого боголюба. Неужто и это ему с рук сойдет?
— Идите занимайтесь своими делами. И если сумеете, поменьше рассказывайте об этой истории.
— Это просьба или приказ? — хмуро уточнил Суворов.
— Просьба.
— Ну, коли просьба, то куда ни шло. Могу и помолчать. Я не зверь какой-нибудь, как некоторые думают. Могу и помолчать.
На этом беседа закончилась.
Через пятнадцать минут, предварительно позвонив и договорившись о встрече, я вошел в кабинет заведующего отделом культуры.
Вениамин Иванович Бухарев стоял около окна, заложив руки за спину, и разглядывал октябрьский пейзаж — замерзшую уже реку, поблескивающую льдом, а на той стороне ее — пустые снежные сопки. Когда он повернулся на стук двери, его темное, в отметинах оспин лицо было странно печальным.
— Хорошая погода, — заговорил Бухарев вместо приветствия. — Сейчас самая охота, снежок мелкий, собаки идут, не тонут. А тут сидишь, как лисица в клетке. Кабинетным человеком стал, — вдруг пожаловался он.
— Не вы один, — понял я настроение Бухарева.
Не отвечая, он некоторое время расхаживал вдоль своего длинного стола мягкой, неслышной походкой.
— Тянет меня в тайгу, Воронин. Я двадцать лет соболишку добывал.
— Слышал об этом.
— По сотне хвостов таскал за сезон. В Ленинграде на пушном аукционе моих соболишек хвалили. А сейчас… Ну ладно! — оборвал он себя и свои воспоминания. — Зачем пришел?
— Сами знаете.
— Я все знаю. Фарцовщика взял на работу?
— Ерунда, Вениамин Иванович. Не может быть.
— Как не может быть? Люди говорят. Крест откуда взял?
— Крестик. Не знаю.
