— Ась? — откликается он. Тяжелый уже, как я.
— Вспомнил телефон одной заезжей девицы. У нее есть подружка. Как?
— Что ж ты молчал? — оживляется Егор.
— Забыл. Вы меня отвлекли.
— Так пойдем звонить!
— Пошли.
Выбираемся из-за стола и сообщаем, что пошли звонить по одному важному государственному делу. Скоро вернемся. Непременно. Ждите.
— Девок ко мне не водите! Запрещаю! — кричит Ольга Ц. с колен Илюши, как с трона. Проницательная какая!
Шарахаемся в темноте, разыскиваем работающий телефон-автомат, по-братски поддерживая друг друга. Затем сразу — непоследовательно — наступает рассвет. Я открываю спекшиеся глаза, озираюсь. Эта комната мне, безусловно, знакома, я в ней бывал — и неоднократно. Это, собственно говоря, моя комната, а не чья-нибудь чужая. И нахожусь я в ней не один. В дальнем углу кто-то похрапывает на коврике, укрывшись с головой одеялом. И рядом со мной кто-то есть. Я поворачиваюсь на спину, кошу глазом и размыкаю спекшиеся губы:
— Ты откуда здесь взялась?
Она уже давно, видно, не спит. Глаза ясные, осмысленные.
— Здравствуйте! Сам же и притащил, — бодро откликается.
— Я?
— А кто же? Ты и твой друг.
— Друг? А кто он?
— Ты что, действительно не помнишь? — веселится Зина. (А это именно она, шикотанка, рыбачка Зина.) — Бородатый такой. Егор.
— А-а!
— Ну, ты даешь! Похмелиться хочешь?
— А есть? — сиплю я.
— Так мы же унесли бутылку. Тоже не помнишь?
— Откуда унесли?
— Ну, из компании. Вы же нас к какой-то женщине затащили. А она скандал устроила. Мы бутылку забрали и поехали к тебе.
— Вот оно как. Странно…
— Так будешь похмеляться? Принести?
— Принеси, конечно. Погоди! А у нас с тобой… это самое… что-нибудь произошло?
— Ага, жди от тебя! Ты как рухнул, так и уснул.
— Я, наверно, сильно задумался. Со мной это бывает. Ну, неси, что ж ты.
Прыг-скок с тахты. Голенькая, конечно. Большое родимое пятно ниже груди, знакомое. Приносит ополовиненную бутылку, чашку мою родную и бутерброд с салом. Присаживается на край тахты.
— Эй! — говорю. — Прикрылась бы. Егор же тут.
— Ну и что? Не видал он, что ли, голых? — хихикает Зина.
— Это верно, — соглашаюсь. — Ну, наливай, что ли. Умеренно. Нет, давай побольше, чтобы не смаковать.
Удивительно, как мерзость эта лезет в глотку Теодорова в любое время суток! И как он еще жив, да еще что-то временами соображает, просто удивительно!
— Ну как? Полегчало? — спрашивает Зина после длинной паузы. Смотрит сострадательно, без осуждения. За это спасибо.
— Да. Сразу полегчало, — помедлив, отвечаю я. — Чувствую, достигла мозга.
— А ты все еще книжки пишешь?
— А ты как думаешь?
— Пьяный пишешь?
— Нет, исключительно трезвый.
— Значит, не пишешь, — заключает она.
Ладно, разубеждать рыбачку не стоит. У нее свои понятия. О жизни и вообще. Вон какие у нее руки: красные, словно обожженные, в задирах каких-то и порезах. Сколько же через эти руки прошло сайры и горбуши — сколько? — проникаюсь я участием. Повело меня, повело. Но приятно так повело, невесомо… Добрая девица, бесхитростная. Надо ей сделать что-нибудь доброе, бесхитростное.
— Полезай сюда, что ли, — предлагаю я. — Или не хочешь?
— А ты, думаешь, сумеешь? — хихикает Зина.
— А ты меня расшевели. Помоги.
— Ох, мамочки, ну и мужики пошли хилые! — вздыхает она — и юрк! — уже рядом со мной под покрывалом.
«Прости, Лиза, — мелькает у меня мысль. — Надо же помогать людям».
И вдруг я вспоминаю и отстраняюсь.
— Погоди, Зина! А ты, извини, не того… не бациллоносительница?
Она смеется.
— А ты что, СПИДа боишься?
— СПИД ладно. А вот гонорея…
— Обалдел ты, что ли! Я же на рыбообработке. Нас каждый месяц проверяют. Да совсем недавно проверяли.
— Ну, тогда что ж. Тогда давай, приступай.
— Фи, какой маленький, слабенький, дряхленький! — причитает она.
— Он умеет расти. Но он привередливый. Ты его раздразни.
Но не суждено нам с Зиной вспомнить былую одноразовую близость. (Может, это к лучшему?) Густой, хриплый рык раздается из дальнего угла:
— Теодор! Ты как там?
Я приподнимаюсь на локте. Егор лежит, откинув одеяло, всклокоченный, черный, бородатый. А рядом с ним (я промаргиваюсь) какая-то рыжая, полнолицая… кто такая?
— Доброе утро! — говорю я. — А с кем это ты возлежишь, Егорушка?
— Сейчас узнаем, — басит он. — Тебя как зовут?
— Не хами, — сердито отвечает рыжая. — Слушай, Зинка, нам спешить надо. Опоздаем в управление.
Егор глядит на часы и вдруг сильно бьет себя ладонью по лбу: мать-перемать! У него же сегодня в десять ноль-ноль запись на радио. Интервью должен дать и стихи читать из последней книжки.
— Значит, похмеляться не будешь? — огорчаюсь я.
— Нет. Не могу.
Вдруг все трое развивают бурную деятельность: начинают двигаться, перемещаться, суетиться. Рыбачки с одеждой в руках удаляются в туалет и ванную комнату. Мы с Егором кратко восстанавливаем события. Его память сохранила больше, чем моя, но и его воспоминания не слишком достоверны.
— А с этой рыжей у тебя что-нибудь произошло? — интересуюсь я.
— Блядь она, — бурчит Егор, — стопроцентная.
— А ты что хотел? Гвоздику непорочную?
И вот уже нет их. Никого. Ушли. А я остаюсь наедине с недевственной уже подругой- поллитровкой.
8. ТЕРЗАЮСЬ
Надо бы еще поспать. Отключиться и в забытьи обрести новые силы. Они понадобятся для
