О, бабка поможет! Лишь бы была дома.
И я направляюсь в другую сторону.
Бабка, разумеется, дома. Она приоткрывает дверь на мой стук и вглядывается в меня через щель. (Ситуация Раскольникова. Сейчас я должен войти и хряснуть ее по черепушке.)
— Ты кто? — не узнает она меня. Давно я тут не бывал, забыла старая…
— Я, бабуля, покупатель! — бодро, весело (чтобы не испугалась) отвечаю.
— А чего надо?
— Этого самого, бабуля. Одну штуку.
— Да нету у меня. Откуда у меня!
— Есть, есть! — смеюсь я. — Вот, держите, бабуля. Пятерочку сдачи, бабуля.
— Ох, господи, покоя нету! — вздыхает она, принимая через щель денежку.
Я приплясываю в нетерпении на лестничной площадке. Значит, Лиза, ты решилась все-таки прийти. Не дождалась, пока Теодоров сам о тебе вспомнит. Вывод отсюда какой? Не иначе, ты хочешь укрепить дружеские связи между двумя государствами. Одобряю, конечно. Но в этом проглядывается некая твоя слабость. Я предпочел бы, Лиза, чтобы ты проявила большую неуступчивость, раз уж сама затеяла конфронтацию. Впрочем, неизвестно, чем обернется встреча.
— На, держи! — открывает дверь бабка, потеряв бдительность. — Сдача вот.
— Ага! Все правильно. Крепкая?
— А то ты не знаешь!
— Как вообще-то жизнь, бабуля?
— Да как! Болею я. Ноги не ходят. Пенсия маленькая. Только на хлеб и хватает.
— Держитесь, бабуля! Я, может быть, скоро еще загляну.
— А вот заглянешь, тогда и говорить будем, — отвечает она почти по Федору Михайловичу.
Лиза сидит в комнате на тахте; перед ней на полу расстелены театральные афиши, мои. Разглядывает их с рассеянно-задумчивым видом. На ней джинсы, светлая маечка под той же легкой курткой. Я ставлю сумку, смело подхожу, ступая по афишам, и…
Пауза. Поцелуй нешуточный. Затяжной поцелуй. Только муха жужжит в тишине. Только лает на улице собака — живая.
— Это за то, что пришла, — поясняю я, слегка задыхаясь. И она переводит дыхание. Оправляет светлые волосы.
— Больше не надо, хорошо?
— А почему?
— Потому, — говорит она, немигающе глядя, — что сегодня ничего не будет. Сразу хочу сказать.
Такое вот заявление!.. Странное заявление. Нелепое какое-то, наглое. Антиконституционное.
«Это мы еще посмотрим», — мелькает у меня. А вслух я жизнерадостно говорю:
— Давай ужинать! Стол тут соорудим. Муху заодно покормим. Она голодная.
«Не поверил мне, — думает, наверно, Лиза. — Безнадежен».
Далее много чего происходит. (Я вспоминаю подробности ранним утром.) Они складываются почему- то в три серии.
I. Перво-наперво Лизонька моя отказывается есть (она сыта) и пить. Второе понятно. Бутылка заткнута газетным пыжом. Жидкость в ней, хоть и светлая, но какая-то подозрительная. Крепчайшая, в общем, бабулина самогонка.
«Мне жизнь еще дорога», — заявляет Лиза. Теодоров же, напротив, готов рискнуть, что он уже не раз делал. Он писатель отчаянный. И он верит в бабкин народный талант, в ее человеколюбие. Не подведет бабуля, не отравит.
«Значит, делается это так, Лиза, — деловито приступаю я к процессу и наливаю половину, нет, две трети чашки. Ударная доза. — Главное, не смаковать, Лиза. Напиток специфический, пьется решительно и бесповоротно».
Я опрокидываю в себя чашку, стараясь, чтобы… как бы это выразиться?.. черты моего лица не дрогнули, не исказились. Передохнув, с улыбкой смотрю на Лизу: ну, как, мол, лихо?
Она сидит с закрытыми глазами, бледная. Ей, видимо, страшно. «Уже? — спрашивает. — Можно смотреть?» — «Да, пожалуйста!» — бодро отвечаю я, подцепляя на вилку корейский жареный папоротник. Она открывает глаза и долго, внимательно изучает меня жующего, словно редкостный человеческий экземпляр. «А одеколон вы тоже пьете?» — спрашивает она. Почему-то переходит на «вы» — вероятно, из уважения. «Только «Ожен», и то крайне редко», — отвечаю я, жадно жуя. Аппетит отменный, но закуски маловато. Не мной замечено, что вдохновенное творчество стимулирует пищеварение. А бабулина самогонка действует на меня, растренированного, как сильный электрический разряд: сотрясает голову, заряжает теплом каждую жилку. «Изменяю тебе, Маруся, — беззаботно думаю я. — Ничего, не скучай. Еще встретимся».
Лиза, между тем, хочет знать, всю ли бутылку я собираюсь прикончить. Если таковы мои планы, то ей здесь делать нечего.
«А ты помоги мне», — находчиво отвечаю я, жуя, блаженно улыбаясь, как недоразвитый.
«Такую пакость пить? Извини».
«Откуда тебе известно, что это пакость? Бабка имеет авторский патент. Очень даровитая старуха. Вообще, Лиза, ты меня удивляешь. Ты журналистка, так? Где же твое профессиональное любопытство?»
«Я не обязана травиться».
«Предположим. Ну, а мой профессиональный успех ты можешь отметить?»
«Какой успех? — прищуривается она. — Выдумал свою Марусю?»
«И это тоже. Но есть еще кое-что. — Я встаю и достаю из куртки московское письмо. — Вот, почитай».
Странно, но в последние дни, беззаветно увлекшись Марусей, я совершенно забыл об этом важном письме. Всегда так. Пока рукопись путешествует, я волнуюсь за ее судьбу. Вот и с этим романом. Любопытство к нему сохранится вплоть до превращения его в гранки. Вычитав их, я поставлю на романе крест. Готовая книжка порадует, конечно, но не более того. Ничего не поделаешь, новые привязанности отодвигают старые на дальний план, в тень памяти.
«Хорошо, налей!» — вдруг решительно говорит Лиза.
Я вскидываю на нее глаза от тарелки. Какая она взволнованная, как вдруг преобразилась!
«Ага! — говорю. — Заговорила совесть!»
«Я же не знала, что… Поздравляю!»
«Спасибо, Лиза». — Буль-буль-буль. Щедро лью в чашку.
«Смотри, отвечаешь за меня», — предупреждает она. Это можно понять по-разному. Смотри, похороны за твой счет. Или: смотри, теперь я твоя на всю жизнь, ты за меня ответчик. Словом, с этой минуты она как бы теряет свою гражданскую самостоятельность, свою духовную независимость, отдается в лапы Теодорову. «Что ж, — думаю, — к ответственности нам не привыкать». И предлагаю: «Тарталетку не хочешь?» — подавая ей кусок хлеба с куском ливерки.
Лизонька набирает воздух в грудь (правильно!), закрывает глаза (не правильно!) и одним махом, без всяких предварительных подступов, выдувает, радость моя, граммов так сто неразбавленного, способного гореть самогона. Опрометью бросаюсь я в ванную за водой.
«Вот, — говорю, возвращаясь. — Запей-ка, безумица. Ну, даешь ты однако! Я думал, ты только пригубишь».
Она воду не берет, ничего не отвечает, глаза шальные, жует мою тарталетку, жадно чавкая, — стра-ашно, аж жуть! Наконец, обретает дар речи.
«Наши… университетские… девочки… дуют все подряд, как лошади. Я же… очень разборчивая… правда! Такую мерзость не пробовала, правда. Бедная Россия!..»
«Ого! — мелькает у меня. — Уже, что ли?»
«Бедная, бедная! — продолжает Лиза. — Ведь сопьется от такого пойла. Тебе жаль свою Родину?»
