осуществимость этих планов, сомневается, по силам ли они мне.
Вот тут я его не понимаю! Неужели он полагает, что я распоряжусь этими долгожданными деньгами как-то иначе? Случалось, просаживал гонорары… сгорали они в один момент, как на большом костре, бывало такое, не отрицаю. Но этот мне крайне необходим для добрых дел, для восстановления своего, так сказать, реноме в глазах знакомой общественности, уже поглядывающей с осуждением и состраданием на балдого оборванца Теодорова… Ну уж нет! Это святые в некотором роде деньги! Они требуют особо почетного к себе отношения, даже, черт побери, государственной охраны в Сбербанке, где уже года два лежит моя сберкнижка с остатком в пять рублей. Ошибаешься, Илюша! На этот раз ты крупно ошибаешься! Убедишься, каким рассудительным человеком и тонким экономистом может быть Теодоров, когда захочет!
Я потираю руки, я возбужден своими имперскими замыслами, я говорю:
— А знаешь, Илюша, одно столичное издательство уцепилось за мой роман. Получил письмо, что беспрекословно берут.
— Серьезно? Что ж ты молчал! — Илюша выходит из-за стола и пожимает мне руку.
— Так что повод посидеть сегодня есть. Даже два повода. Скромно, Илюша, без размаха! — предупреждаю я его движение. — Давай пообедаем в корейском ресторане. Пригласим ребят — кто на месте. Пообедаем и расстанемся. Все очень скромно.
Возникает пауза. Илюша долго смотрит на меня. О чем думает? Какие видения проносятся перед его умственным взором?
— Если скромно, то давай, — наконец, произносит он.
Эх, хороший все-таки парень! В сущности, — думает Теодоров, широко шагая по солнечной улице, — эта растерзанная российская действительность непредсказуема и тем очень интересна. Всегда находятся у нее в запасе неожиданные ходы, то и дело открываются чистые душевные просветы. Не смогу я жить на Западе, думает Теодоров, не поеду я туда! — хотя никто его на Запад не приглашает и никогда не пригласит. У нас, думает Теодоров, самая маленькая радость может стать значительным событием, вот как сейчас, потому что вокруг разруха и безнадега. А у них, там, при общем благоприятном числителе и счастливом знаменателе куда сложней, видимо, почувствовать острый вкус бытия. (Так он представляет далекое капиталистическое общество.) Ценны именно мгновения, а вся жизнь, выраженная в кубометрах и километрах времени, не заселена смыслом, ее не жаль.
Перебегаю улицу и удачно сажусь в нужный автобус. Четыре остановки. Вполне достаточно, чтобы бегло прикинуть свои долги. Набирается далеко за тысячу. Это то, что я легко припомнил, то, что лежит на поверхности. Но наверняка в моих посчетах есть белые пятна. И я мысленно прослеживаю учреждение за учреждением, где бываю, дом за домом, куда вхож. Вот еще набралось полторы сотни, но и это, видимо, не предел. Лиза! — вдруг осеняет меня. Четвертная! Что ж, вот и повод для звонка беглянке. Растворилась вчера в ночи, не вняв моим (не очень, впрочем, настойчивым) просьбам остаться, запретила провожать себя, предала меня анафеме, поклялась вычеркнуть из памяти… да-а! Неоднозначная особа эта Лиза Семёнова!
В кооперативном издательстве «Восток» меня радушно, даже как-то торжественно встречает его директор Чердаков. Это молодой еще, лысый человек в очках. Он трясет мне руку и улыбаясь достает из стола и вручает довольно-таки толстенькую, благообразную такую книжку с названием «Попытка». На светлой обложке моя фамилия. То есть, чтобы никто не сомневался, что написал эту книжку именно я.
— Поздравляю, — поздравляет Чердаков. — Авторские экземляры получишь поздней. Я вот думаю: может, ты и деньги получишь поздней, а? Зачем тебе деньги? У нас они будут в сохранности.
Что за черт! Второй уже человек не уверен, нужны ли мне деньги, и выражает сомнение в моей способности ими распорядиться. Это, в конце концов, обидно, оскорбительно даже.
— Кончай, Владлен, — жестко говорю я. — Ты мне все подсчитал?
— В смысле?
— Договор у нас на девять тысяч. Минус выданный аванс. Но ты обещал подкинуть еще пару тыщ, если тираж разойдется полностью.
— А он разошелся? Пока он в типографии без обложки. Тебе вот «сигнал» специально сляпали.
— Разойдется! Мои книги всегда расходятся. Это тоболяковские, может быть, лежат, а мои-то всегда разбирают! — надуваюсь я. — Заплати вперед, не ошибешься.
— А вот хренушки! — отвечает Чердаков. — Ты мне потом еще спасибо скажешь, когда будешь сидеть «на нуле». И не дыши в бухгалтерии, Христа ради. У тебя перегар.
— А ты дай автору мятную конфетку.
— Конфетки нет. Возьми вот валидолину. Отбивает. — Он одаряет меня таблеткой из капсулы. (Такой молодой, а уже сердечник. А все, видимо, потому, что заядлый трезвенник, мысленно жалею я Владлена. У меня в данный момент сердце бьется ясно, четко, осмысленно. Отличное сердце, которое я сдуру чуть не подвесил в ванной комнате!)
Процедура в бухгалтерии отнимает не много времени. Бухгалтерша, она же кассирша, раздражающе молода. Я стал замечать, что с каждым годом вокруг все больше людей, которые моложе меня. Такое впечатление, что я один неумолимо старею, а остальные застыли на постоянном возрасте или даже каким- то образом умудряются жить вспять, сбавляя годы.
— Ох, мне бы столько! — вздыхает эта молоденькая, выкладывая передо мной пачки и отсчитывая рассыпные купюры.
«Не дам! — мысленно отвечаю я. — Сама писать научись».
— Пересчитайте!
«И пересчитаю!»
В самом деле пересчитываю. Все сходится. Я рассовываю пачки по карманам куртки и брюк (сумки у меня нет) и замечаю за собой, что делаю это нервно, жадно, торопливо.
— Спасибо, — бурчу, как старый хрыч. — До свиданья. — Нет, чтобы сказать: «За мной цветы, девушка. Кстати, как вас зовут? А что, если сегодня вечером…» Но ничего такого не говорю: как-то стал сразу необщителен, подозрителен — ожидовел Теодоров.
Впрочем, на улице я расслабляюсь, а удачно поймав свободное такси и усевшись рядом с шофером, сразу чувствую себя свободным человеком в свободной экономической зоне. Делаю широкий заказ: по городу! Хмурый водила вопрошает: куда именно? По городу, друг, по нашему родному городу. Адресов много. Кое-где придется подождать. Заплачу, разумеется, не по счётчику. Вот так.
Еду, значит, с визитами к своим кредиторам, прикидывая маршрут.
Удобней всего заехать сначала в библиотеку к Клавдии, и я даю водилe направление. Давно уже — кажется, с год — не встречал я Клавдию: на улицах она мне не попадается, а посещение дочери всегда планирую на рабочее время. Библиотечка ее маленькая, в жилом доме, с двумя комнатами для книг и переоборудованной кухней для кабинета. В такое время читателей, конечно, никого нет (если они вообще тут бывают).
Но аккуратная Клавдия на месте за своей конторкой. Читает что-то, склонив голову, не замечает, что появился не рядовой посетитель, а как-никак бывший любимый муж Теодоров! Я негромко кашляю от двери, и она, вскинув голову, медленно встаёт.
— Здравствуй, Клавдия.
— Здравствуй. Проходи!
Прохожу, раз просит. С минуту так разглядываем друг друга. Что ж, изменения в ней произошли… есть изменения… и надо признать, что они положительные. Зримо похорошела и посвежела Клавдия экс- Теодорова. Ни морщин, ни теней под глазами, ни страдальческой складки губ… ничего из прежних памятных примет… словно омыта она животворной сказочной водой. Да-а! Очень благоприятно, однако, действует на женщин длительное отсутствие Теодорова! Ну, и преемник мой, надо думать, старается — холит и бережет жену… слава таким мужьям!
— Отлично выглядишь! — честно признаюсь я.
— А ты отвратительно, Юра.
— Да?
— Ужасно.
