успокаиваю их, как больных. Нет ни одной секунды, чтобы о чем-то не думал. При этом вижу, что зеленоглазую заговаривает молодой плечистый программист; она улыбается; он наливает ей вина, они пьют. Думаю: это несправедливо. Ладно, думаю, она еще не моя жена, мы еще не расписаны. Убираю руки, чтобы взять рюмку и вилку. Пьем втроем. Стол разбился на суверенные группки. Суверенные, возбужденные разговоры. А я думаю: бедные звезды, под которыми мы родились! Жаль мне их, мы их неудачные, дебильные дети. Пью один — за звезды.
Теодоров спивается, сердито думает именинник Иван Медведев. (Я думаю, что он так думает). Проводит над собой опыты который год. Пытается доказать, что его мозги и плоть сильней спиртовых градусов, а не замечает, болван такой, что попал в зависимость от винно-водочной промышленности. Вот опять хряпнул рюмку, какую по счету? Плюет на свое здоровье. Мне бы такое здоровье, я бы его берег, как невесту! А тут, как ни остерегаешься, преследуют недуги — астма сволочная, радикулиты, остеохондрозы. Заберешься на женщину — боишься раздавить. Вместо удовольствия одышка. А он спивается, но своего не упускает: две по бокам, третья на примете. Всегда был такой, еще в школе: никаких ограничений, никаких красных огней, одни зеленые. Вот эта любовная история с практиканткой в девятом классе… все мы ахнули, когда открылось. А побег из дома в восьмом — тоже наделал шуму. Первая женитьба сразу после десятого… А эти безумные странствия по стране, на кой они? — думает Иван. (Я за него думаю). За что же я его люблю? — недоумевает Иван, косясь на меня. В нем есть абсолютно все, что мне, в общем-то, ненавистно: легкомысленность, бессистемность, пренебрежение к жизни. Мало того, что свой небольшой природный дар не развил полностью, свирепеет и пыхтит Иван, а сколько других душ погубил, сам того не замечая! Клавдия, на что терпеливая, и та не выдержала… обрыдло ей стоять по ночам у окна и ждать, ждать, ждать, когда он вернется домой. Мне бы такую жену! — тяжело думает Иван, косясь на свою Нину. Эта только и умеет, что пироги печь да спицами мелькать перед телевизором. А мне уже сорок, вспоминает и пугается Иван. И поворачивается к усатому щеголю Малькову (вот кто понятен, вот кто духовно близок!). И говорит, я полагаю, следующее:
«Надо взяться за Теодорова. Спивается гад».
А Малек, поверхностно пьяный, отвечает, видимо, так:
«Возьмись. Я не возьмусь».
«А почему?» — не понимает Иван.
«А потому, что бесполезно, — отвечает веселый гинеколог. — Проще его отравить, чем перевоспитывать».
«М-да, — мдакает Иван. — Целенаправленный он, это верно. Да ведь жалко. Губит себя».
«Не больше, чем мы себя, Ванюша».
«Мы-то вроде нормальные».
«Вот-вот! — соглашается Мальков. — То-то и оно!»
И, бросив на меня взгляд, думает:
«Хорошо сидит. Я бы тоже не отказался. Вот уедет Жанна в отпуск, дам жару. Надоело их только лечить. Они же не только для лечения созданы».
«Не мечтай, одна не уеду! — думает Жанна. — А уеду, тоже скучать не буду. Не один ты, Витенька, любимый, такой красавчик».
И другие тоже что-то думают. Нет ни одного, кто бы что-нибудь не думал, вот что поразительно. Зеленоглазая наверняка думает, что я думаю о ней. Она размышляет: может быть, есть смысл приветить этого литератора, о котором столько говорила Жанна. Писатель все-таки, грамотный. Есть в нем что-то человеческое. Хотя вкус не ахти, каких подержанных красоток на себя навешал! Да и сам потравлен жизнью… седой уже частично, но судя по всему, еще не списал себя в архив.
На этом я временно прекращаю думать и даю знак Малькову — он встает.
Отходим в сторону, благо комната большая, закуриваем. Мальков поверхностно, легкомысленно пьян.
— Ну как? Приценился? — интересуется он, белозубо улыбаясь.
Я хмурюсь. Не нравится мне этот вопрос.
— Циник ты, — отвечаю. — Всегда им был с младых ногтей. Я даже не знаю, как ее зовут.
— Проще простого. Лиза.
— С такими именами никогда не встречался. Иностранка?
— Ага. Семенова. Прибыла на практику из МГУ. Жанна ее натаскивает. Говорит, что небесталанна. Бойкое перо. В общем, по твоей части.
— Много ты понимаешь… — еще сильней хмурюсь я.
— Как вообще-то дела? — кладет он мне руку на плечо. — Давно не виделись. Как дочь? Встречаешься?
— Изредка. Когда трезв.
— А зачем пьешь?
— Глуп ты, — говорю, — если задаешь такие вопросы.
— Ну, извини.
Я смотрю куда-то вдаль, мимо него… Я даже что-то вижу там, вдали.
— Вчера, знаешь, — сообщаю задумчиво, — я чуть было не повесился. Оставалось несколько минут до вечности. Но помешали соседи.
— За долгами пришли?
— Может быть, я вскоре повторю. Но это не так легко, как кажется. Надо сосредоточиться.
— Сообщи когда — приду посмотреть, — улыбается Мальков. Не верит, значит, в серьезность моих намерений.
— Малек не верит в серьезность моих намерений, — делюсь я обидой с подходящим белогрудым Иваном Медведевым, именинником.
— А что у тебя за намерения, — пыхтит он, — могут быть? Бросаешь кирять?
— Это само собой. Я вчера пытался повеситься. Но не получилось. Помешали соседи. Думаю повторить попытку.
— Нас пригласи, поможем, — отвечает Иван подобно Малькову. — Как жратва? Как питье? Хватает?
— Спасибо тебе, Ваня, толстячок ты наш, родись почаще, — высоким голосом хвалит его Мальков, оглаживая ему живот.
— Технически это несложно, — не теряю я тему. — Крюк да веревка. Но надо настроиться, сосредоточиться.
— На что настроиться? На чем сосредоточиться? — кричит веселая, смазливая Жанна Малькова, подбегая, создавая горячий ветер вокруг.
— Я рассказываю, Жанна, этим двум жизнелюбам, что вчера пытался повеситься.
— Ой, как интересно! Ну и что?
— Помешали соседи.
— Вот негодяи!
— Но я, вероятно, попробую еще раз. Тебе, Жанна, я завещаю серебряную солонку. Дочери — неизданные рукописи. А этим двум — веник и половую тряпку. Больше у меня ничего нет.
— Спасибо тебе, Юрочка! Какой ты щедрый! — восхищается мной Жанна. И чмок — звонко целует меня в щеку, оставляя свой фирменный знак, который тут же стирает кружевным платочком.
Не понимают, не понимают. Я ухожу от них, пробираясь между гостями. Стол уже отодвинут в сторону, освобождено пространство для танцев. Музыка, музыка. Кажется, я иду твердо и прихожу вовремя, без опозданий. Тут у окна людно; многие то есть курят. Но та, что зовется Лизой, — светловолосая, как и была, зеленоглазая по-прежнему — стоит чуть в стороне, не принимая участия в общем разговоре.
— Меня задержали, — сообщаю я, приближаясь. — Много желающих поговорить. Я здесь котируюсь.
— Могли бы не спешить, — откликается она без улыбки. Серьезная она, эта девица Лиза, практикантка из МГУ. Глаза ее, однако, блестят блеском сухого вина, отличимым от водочного.
— Мог бы, конечно, — соглашаюсь я. — Но вы тогда закатили бы мне сцену. Знаете ли вы, что мужчин украшают шрамы, а женщин — драмы? Как афоризм?
