ребенка? Я хочу, я еще не старый пень. От меня, знаешь, какие дети рождаются — чудо! Мы весело будем жить, вдохновенно, слышишь? Нам завидовать будут. А с питьем я покончу. С бабами тоже. Обещаю. Клянусь.
— Мне уже пора идти.
«Ах, какая сучка!» — опять думаю в совершеннейшем отчаянии. И продолжаю:
— В постели я еще лет двадцать буду дееспособен, а то и больше. Это пусть тебя не волнует.
— Рада за тебя. Мне пора. Юра.
— А что тебя ждет в твоей задолбанной Москве? — стараюсь не слышать ее слов. — Ну, встретишь какого-нибудь Апполона, молодого, красивого. А он окажется на поверку гомиком и сволочью. Может такое быть?
— Я тебе желаю. Юра…
— Чего? Смерти? Ты добьешься — я сдохну. Без тебя покачусь вниз, это точно. А с тобой не покачусь. И ты со мной расцветешь, уверен!
— Ну, хватит! Хватит! — вскрикивает умная Лиза с искаженным лицом. Пытается встать, но я удерживаю ее за руку.
— Вернешься?
— Нет.
— А знаешь, как это называется? — ору я на всю палату. — Сучье предательство!
— Пусть. Прости. Пусти, пожалуйста.
Я вдруг слабею, палата плывет в глазах.
— Ну, что ж, — говорю. — Ладно! Уматывай. Не поминай лихом.
— Вот возьми. Я тебе кое-что написала, — протягивает она мне конверт. А в конверте, надо думать, письмо. Без этого они не могут, без таинственности, без своих женских штучек-дрючек. Записочки, интриги…
— Сейчас прочитать? — спрашиваю сквозь пелену.
— Нет, потом.
— Хорошо.
— Выздоравливай! — звенит ее голос. — Удачи тебе! («Вот сучка!») Захочешь — напиши. («Как же, жди!») Я тебя всегда буду помнить, Юра. («Это уж точно».) Жаль, что все так получилось. («Жаль, жаль».) Можно поцелую? («Целуй!»)
Целует. В губы мои закипелые. Рукой пишущей я прижимаю ее затылок и не отпускаю. Выдеру сейчас прядь волос на память с корнем. Прокушу ей губу, а еще лучше — откушу кончик языка. Ах, ты такая-сякая, сучка уезжающая, меня бросающая, ничего не понимающая, пропадающая вдали! Вот как возьму, да как орошу тебя слезами мужскими, редкоземельными, кровавыми, чтобы помнила и сама рыдала восемь часов в самолете и еще восемь лет потом. Дрянь драгоценная! Сука, сука! Обида, обида! Уничтожает на ходу, как собачница, сдирает шкуру с живого, повизгивающего. Сама слезами заливает мне лицо, сучара. Тяжело ей! Больно ей! Униженная и оскорбленная. Преступление и наказание. Не умеет и не желает рисковать. Счастье ей подавай самородное! А мук мученических Не переносим. В Москве, столице мира, найдем хахаля. Ах, пусти меня, Юра, пусти! Ах, подкатывает трап! Губы твои продажные век не забуду, сука. Сукой буду, ты меня доканаешь. Ну, еще разок. Ну, еще чуток. Ну, беги, ну, исчезай, пропадай, бедная Лиза! (Н. А. Карамзин, «Бедная Лиза», М., «Художественная литература», 1965 г.).
Я долго лежу потом с закрытыми глазами в своей темноте. Затем открываю глаза и читаю письмишко. Это не письмо даже, а деловое уведомление. Л. Семенова сообщает мне, что прошла в Москве первичный, нелегальный курс лечения — спасибо тебе, Теодоров, за подарок. Ей известно, что произошло в гостинице «Центральная», сестра Варя в ссоре призналась. А главное, что она на втором месяце беременности — благодарю, Теодоров! — и по приезду в Москву сразу сделает аборт, чтобы не плодить маленьких ублюдков Теодоровых. Точка. Абзац. Подпись: Лиза.
Такой вот документ, не заверенный, правда, печатью нотариуса. Правдивый документ, ничего не скажешь. Исторический в некотором роде. Его надо вставить в рамку и приладить на видном месте в моей квартире. Лучше всего в туалете. А рядом подвесить самого себя на крепкой веревке.
Сутки или сколько там, не помню, лежу я с закрытыми глазами в неподвижности, как образцовый труп. Затем — в какой уж раз? — оживаю (ибо живуч) и три с лишним месяца, пока укрепляется разбитый череп и срастаются кости, я пишу легкомысленный роман «Невозможно остановиться», который вы, друзья, сдуру прочитали. В нем я возвращаюсь туда, где был, и вспоминаю то, чему уже не бывать, что не возобновится.
Не возобновится, я сказал? Ой ли? Так уж не возобновится? Да как вам сказать… Нет былого Теодорова, а есть нынешний, преображенный, который тоже, впрочем, родился в городе Новокузнецке, бывшем Сталинске. И чем же он отличается от прежнего, интересно знать? Ну, например, он ходит ныне на костылях, а раньше никогда ими не пользовался. У него случаются частые головокружения, когда все вокруг плывет и покачивается, приступы тошноты, как при морской болезни. Он стал слезлив и часто плачет по ночам, особенно в часы стойкой своей бессонницы. Но это же ерунда, мелочь, всего лишь неправильные знаки препинания в огромном тексте. Костыли-подпорки Теодоров, судя по всему, скоро выкинет, слезы его иссякнут, равновесие восстановится.
И что же? Опять широко зашагает, озираясь и любопытствуя, по круглой земле, любимой и знакомой? Продолжит начатую давным-давно биографию или замыслит новую, небывалую? Станет разумным, благопристойным гражданином, скромно и терпеливо дожидающимся выхода на пенсию? А может, озвереет и окрысится на весь белый свет, который не сумел понять и оценить его по достоинству? Или (допустим, допустим!) продаст выгодно свой новехонький роман и метнется, как бес, в Москву, где проживает незабвенная Лизонька Семенова?
Рад за вас — вы знаете, что вас ждет в ближайшем будущем. А я вот, представьте, не знаю. И надо ли вообще-то знать — вот вопрос. Одно известно: вчера я выписался из больницы. Сегодня утром купил по случаю в хозяйственном магазине крепкую бельевую веревку. А через пару часов ко мне придут в гости приятели, и мы обмоем мое воскрешение.
Итак, прощайте. Или здравствуйте. Прощайте? Здравствуйте?
Примечания
1
ТЕОДОРОВ — псевдоним. Настоящая фамилия неизвестна.
2
Читай 1 главу «Иду в гости к Медведеву».
