Мы с Сашкой переглянулись и помчались. У меня ноги ожили, бегу что надо. Суббота была, и погода солнечная, вот они и понаехали, родители. Целый автобус. Стоят за воротами с авоськами и сумками, как неприкаянные, а дежурный Буслаев из старшего отряда закрыл калитку и командует:
— На территорию нельзя! — Доволен своей властью, выпендривается.
И нас остановил:
— Вы куда? С территории нельзя! — Будто мы в тюрьме. Я ему сказал: «Пошел ты!..», оттолкнул — и к папе. Сашка за мной. Папа обнял меня. Дядя Юра сказал: «Привет, орлы! Крепко вас тут стерегут», — Сашку подхватил под мышки, поднял в воздух.
На папе была ковбойка с закатанными рукавами и джинсы. В руке портфель. Он подстригся, что ли: волосы короткие, бородка маленькая, глаза блестят.
Я сразу спросил:
— А где мама с Юлькой?
— Он ответил:
— Юлька простыла, собачонка. Чихает, кашляет. Рёву задала, хотела ехать. Ну, как ты тут?
— Аа! — Я махнул рукой. — А когда приедут?
— В следующую субботу обязательно. Что «а»?
— Скучища. Надоело, — объяснил я.
А Сашка в этот момент рассказывает отцу, как у нас в лагере здорово, и спрашивает, почему они приехали на автобусе, а не на машине. Дядя Юра говорит, что машина сломалась. Громко говорит, а у самого лицо красное. А у папы глаза блестят и пахнет от него мятными конфетами. Я сначала подумал: может, мне кажется. Потянул носом — правда, мятными конфетами.
А он смеется:
— Как так скучно? Не может быть. Здесь же приволье! Ты это брось — скучно! Как футбольные успехи?
— Никак.
— Как никак?
— Никак. Не играю.
Он сильно удивился, отодвинулся и стал меня разглядывать. А я его.
Дядя Юра забасил:
— Пошли, братва, кормить вас будем!
А я думаю: может, ошибся? Мало ли что мятные конфеты… Я тоже люблю мятные конфеты. Кто их не любит?
Ну, нашли хорошую полянку на сопке, и они стали вынимать из портфелей всякую еду. Дядя Юра забасил:
— Наваливайтесь! Лопайте! Нам тоже есть подарочек. — И достает две бутылки вина. Штопором раз- раз! — пооткрывал и наливает. Я смотрю на папу, а он как ни в чем не бывало берет стакан и пьет. Голову запрокинул, глаза прищурил пьет.
Я думаю: как же так? Еще думаю: может, мама разрешила? Ничего не понимаю. Ничего не могу понять. Думаю: может, и больницы никогда не было? Может, я не ревел тогда в машине? Может, он не клялся при мне? Может, приснилось мне все, что было, или сейчас снится?
А папа допил, в пустой стакан налил газировки, протянул мне и сказал:
— Ешь пирожки. Вкуснятина! Мама пекла, Юлька помогала.
И вот я жую эти пирожки, отвечаю на его вопросы, а сам ничего не понимаю. Ничего не понимаю! Два пирожка сжевал, третий не могу. Гляжу, как они по второму налили, чокнулись и выпили. Дядя Юра буркнул:
— Чего на отца уставился? — потому что я действительно с папы глаз не сводил. А папа сказал:
— Пойдем-ка побродим! — и встал.
Мы забрались па Лысую сопку по крутизне. У него на лбу пот выступил, пока поднимались. Он лег на спину, руки закинул за голову и сказал:
— Эх, что у меня в кармане, ты бы только знал!
— Что, — говорю, — у тебя в кармане?
Сунул руку ему в джинсы и вытащил свернутое письмо. Глянул и пронзило: от Светки! У меня даже руки задрожали. А папа засмеялся:
— Ну как? Это получше пирожков, а?
А я — не знаю, как уж сорвалось — ляпнул:
— Получше твоего вина!
Он сразу сел — рывком. Уже не улыбается. Глаза прищурил и спросил:
— Это как понять?
А я крикнул:
— Ты же обещал! Или нет? Или не обещал? Маме и мне?
— Слушай, Лёшка, это что за разговор?
— А зачем ты его дуешь? Ты же обещал!
— Я обещал, что… Я обещал, что вы меня никогда не увидите пьяным. Это я обещал. Но это не значит, что я не могу выпить холодного сухого вина в жаркий день. Я все-таки человек, а не святой. И сегодня выходной, кстати.
— А мятные конфеты зачем ел? — выпалил я. И язык прикусил. Но уже поздно.
Папа покраснел, сильно покраснел. Смотрит на меня прищуренными глазами, и я не пойму, отчего он так покраснел: рассердился или стыдно ему. Потом негромко спросил:
— С каких пор мне запрещены мятные конфеты?
— Извини, папа.
— Ладно, но чтобы больше этого не было. Я тебя не подозреваю в темных делишках. Вот и ты постарайся.
— Извини, папа.
— Ладно, забудем. — И руку мне положил на голову. Если б я только знал тогда! Если б я мог знать! Я бы повис у него на шее, я бы на коленях перед ним ползал, туфли его целовал бы, если б знать, что вскоре будет!
«Леонид! Из последнего письма Поли я сделала вывод, что ты не покончил окончательно с пьянством, как обещал, а лишь сделал короткую передышку. Поля многое скрывает от меня, чтобы не расстраивать, но я чувствую, что у тебя все опять по-старому. Пить умеренно, как нормальные люди, ты уже не можешь. Умеренно ты пил в институте, да и то уже бывали срывы, а в последние годы — типичные загулы с редкими паузами.
Неужели ты хочешь себя погубить? Неужели тебе не жалко семью, меня, наконец? Тебе тридцать четыре года, самый цветущий возраст, ты способный человек, у тебя прекрасная жена и дети, ты ждешь нового ребенка, — так неужели все это меньше стоит, чем выпивки в компании собутыльников? Неужели ты настолько бесхребетный, слабовольный человек, что не можешь раз навсегда с этим покончить? Ведь вы уехали отсюда на край света, чтобы начать новую жизнь. А что получается?
Вспомни папу. Он никогда не злоупотреблял алкоголем, а в доме у нас всегда были друзья, веселая компания. А твой брат? Он вообще не пьет, ты знаешь, и живет полнокровной, интересной жизнью. Откуда это у тебя? Что ты находишь в этой проклятой водке, которая не разбирает ни талантов, ни способностей, ни хороших душевных качеств, всех превращая в недочеловеков?! Слить бы ее в огромный резервуар и сжечь бы на веки веков, господи!
Я измучилась, Лёня. Я все время неспокойна. Часто болею. Ведь мне уже недолго осталось жить, а мысли о тебе здоровья не улучшают.
«Мама, здравствуй! Честное слово, ты меня расстроила. что за страсти-мордасти! Все не так мрачно, как тебе представляется за пять тысяч километров от нас. Возможно, Поля несколько сгустила краски в
