Тут же выяснилось, что мне не обойтись без переводчика, если я хочу поговорить с хозяином оленьей упряжки стариком Удыгиром.
Подлил керосина в лампу (электрический свет здесь до двенадцати) и продолжаю. Пишу не столько для тебя, сколько для себя, чтобы осмыслить факты.
Итак, старик Удыгир. Повествование старика Удыгира в переводе Егора Чирончина. В его стаде восемьсот оленей. Бригада из четырех человек: сам Удыгир, 65 лет, его жена, пастух Эмидак и жена молодого Эмидака. («Хоросая девка, ешкин-мошкин!» — добавляет Чирончин от себя, поблескивая узкими глазами). С месяц назад они вышли с богатых ягелем пастбищ Путорана и двигаются на юг — сезонная перекочевка. Снега в этом году много. («Шибко много снега, бое!» — эмоционально переводит Егор). Стадо идет медленно, задерживаясь на кормежку. Главная забота старика и его помощников — уберечь его от диких оленей, от «дикарей». «Пятьдесят-шестьдесят голов, однако, уже увели», — жалуется старик, а за ним и переводчик.
Я прошу Егора перейти ближе к делу: когда и где был обнаружен труп. «Сичас, сичас! — откликается Чирончин. — Нельзя спешить. Старик давно людей не видел. Старику поговорить охота». — И он втягивает носом запах сурбы — мясного супа, который кипит в кастрюле на плите.
Старика, по-видимому, разморило в тепле после дороги. У него темное, безбородое, плоское лицо. Он помаргивает глазами, не привыкшими к свету. «Ага! Ага!» — каркает он хриплым голосом, слушая скороговорку переводчика. Я пишу в блокноте: урочище Улаханвале. Обнаружен труп. Доставлен на факторию. Опознан. Точные числа. Мне уже известно, что два дня назад старик Удыгир вышел на связь по рации с факторией. Заведующий Боягир дал указание привезти погибшего сюда. Но где его нашли? В тайге или около зимовья?
Чирончин расторопно переводит вопрос на эвенкийский, при этом косится на бутылку спирта, которая стоит на столе. Продавец Гридасов уважил старика Удыгира, презентовал из своих неприкосновенных запасов. Старик тоже косится на давно не виденный напиток, трет ладонью лицо, помаргивает безбровыми глазами. Ага, около зимовья. Близко от зимовья, переводит Егор. Снегом был засыпан. Только рука торчала.
Я прилежно пишу: «Зимовье». От печки идет сильный жар. Все уже сняли верхнюю одежду. На мне свитер, на старике Удыгире меховые штаны и что-то вроде кацавейки, Егор Чирончин как представитель «культурного фронта» — в темном пиджаке, белой (относительно) рубашке и галстуке. Он переводит: старик и его помощник Эмидак заходили в зимовье. Нет, ничего там не трогали, ничего не взяли. И вдруг настораживается, долго и внимательно слушает Удыгира.
— В чем дело, Егор? — поторапливаю я.
Старик сказал, что за три дня до страшной находки к нему в чум пришел на лыжах местный киномеханик Лешка Максимов, его, Егора, подчиненный. Зимовье Лешки далеко в стороне в устье речки Хайдер-Ю. Сильно хвалился Лешка, что добыл три десятка соболей и столько же белок, выпил много чаю, съел много мяса и остался ночевать, складно излагает Егор. А ночью, смеется он, и глаза его превращаются в узкие щелки, Лешка залез в палатку молодого пастуха Эмидака и пристроился к эмидаковой жене. Вот какой парень Лешка, его ученик! — развеселился Егор.
Но я не смеюсь. Я пишу в блокноте новое имя: Алексей Максимов. Что дальше, Егор?
А что дальше? — веселится переводчик. Чуть не застрелил Лешку молодой Эмидак. Старик прибежал, разогнал их и велел Лешке уходить. Ушел Лешка, к себе в зимовье ушел.
Допрос затянулся. В комнате стало душно от раскалившейся печки, табачного дыма, мясного запаха сурбы. Старик уже сердится, сглатывая слюну, не сводя глаз с бутылки. Егор проворно соскочил с табурета, он сообразил, что официальная часть закончена, и вот уже холодный спирт тягуче льется в стаканы. «Нет, спасибо!» — отказываюсь я от своей доли. Пьют не разбавляя, лишь запивая водой, и странное, почти мгновенное превращение происходит вдруг со стариком Удыгиром. Темное, крепкое лицо его дрябнет, обвисает складками; рот приоткрылся, показывая корешки зубов, — словно старческое слабоумие и потаенные болезни разом вышли на волю.
Итак, бывший моряк, бывший подводник, ныне киномеханик Максимов. На фактории пять лет. Женат. Жена Нюра — счетовод в конторе. Это все, что узнаю о нем, остальное — темные угрозы Егора свести счеты со своим подчиненным, который не хочет признавать его власть и авторитет.
Старик запел хриплым, гортанным голосом. Он раскачивается на табурете, скошенные, помаргивающие глаза смотрят куда-то далеко — то ли туда, откуда он пришел, в ледяной мрак тайги, то ли в прошлое, доступное лишь ему. Дрова в печке трещат. На улице завыла собака. Мне кажется, что все это уже было когда-то в моей прежней жизни (возможно, доутробной) и теперь живо всплывает из глубин памяти и повторяется с волнующей и пугающей точностью, как смутный, давний сон, ставший реальностью… А вот алма-атинская явь — тополя и арыки, солнечное небо, толпы прохожих — теряет очертания, блекнет, рассыпается и припомнить ее не легче, чем восстановить текст по пеплу сгоревшей бумаги.
Очевидно, Наташа, что в ближайшие дни мне не улететь в Т. План действий такой: нужно связаться с начальством и попросить выслать спецрейс. Труп доставят в Т., где им займется судмедэксперт Калинин, старый человек, которому противопоказаны воздушные путешествия. Затем следует подумать о поездке в зимовье погибшего Чернышева — осмотреть место. Для этого потребуется оленья упряжка и содействие заведующего Боягира. Но в любом случае начинать надо с визита в почтовую избушку к связистке Любе Слинкиной.
Спокойной ночи, Наташа.
Дорогой, славный Димка!
Это письмо я напечатала на машинке в двух экземплярах. Так анонимщики и кляузники пишут под копирку жалобы. Одно пошлю в Кербо, другое — на всякий случай — в Т.
Твое письмо мы читали коллективно, ты уж извини. И вот какие оно вызвало у нас версии. Не принимай их всерьез.
Я подозреваю, как и ты, наверно, киномеханика Максимова.
Лев Баратынский возлагает надежды на медицинскую экспертизу (на то он и медик), которая, на его взгляд, может прояснить дело.
Юля припомнила французское изречение «Ищите женщину!». Стас Трегубов развил космогоническую идею, связанную со взрывом в ваших краях в 1912 году Тунгусского метеорита, или, как многие считают, межпланетного корабля. Его бред сводится к тому, что твой хозяин Егор Чирончин — уцелевший инопланетянин во втором поколении, и он советует получше приглядеться к нему.
Нина Трегубова не имеет своей точки зрения. В какую же глушь ты забрался, Димка! Мне кажется, что ты находишься на иной планете, чем я. Слушая твое письмо, Юля куталась в шаль — то ли от холода, то ли от страха, да и я тоже ощутила озноб. И дело не в том, что я трусиха и боюсь смерти (ее все боятся), а в том, что я прожила почти двадцать два года, не видя смерти в лицо, не зная, как она выглядит. Поражаюсь твоей способности быстро привыкать к новым условиям, даже экстремальным, и к тому же сохранять бодрость духа!
Сегодня я была занята по горло: сдала в «Огни Ала-Тау» большую статью на «моральную тему». И вот представь: меня пригласили на собеседование к редактору. Присутствовали также зам. редактора и ответсекретарь. Эта судейская «тройка» выразила удовлетворение моим нештатным сотрудничеством в газете. Они довольны моими материалами. Какие у меня планы на будущее? Я сказала, что сразу после защиты уеду к мужу. «Жаль, жаль! — огорчился редактор. — Мы можем похлопотать о распределении вас в нашу газету».
Вот так-то, Димка! Республиканская газета заинтересовалась моей персоной. Эти журналистские зубры считают, что нет лучшего способа потерять квалификацию, как начать самостоятельную работу в провинциальном «горчичном листке». Они выразили мне соболезнование, Дима, точно похоронили заживо.
