Из редакции я поехала на почту получать твой очередной перевод. Ты меня балуешь, Димка! Неужели ты хочешь, чтобы я соревновалась в расходах с Баратынскими? Их не догонишь, нечего и пытаться! Да и вообще мне вполне хватало бы стипендии и пособия болгарских родителей, будь я расчетлива. Но увы! Ежемесячное планирование никак не совпадает с реальными тратами. Деньги утекают из рук, причем неведомо куда. У нас несовместимость (то есть у меня и денег). Но ты же не можешь обвинить меня в потребительстве, правда? Я просто бесхозяйственная особа.
Твоя мама сердится на меня. Во-первых, за то, что я не хочу перебираться жить к вам. Мы неплохо ладим с ней, но две хозяйки на одной кухне… это грозит конфронтацией, а я не хочу рисковать. Во-вторых, ты пишешь ей короткие информационные письма, а мне — длинные и обстоятельные, и она, по-моему, ревнует. Сейчас ее тревожит, что ты поедешь в тайгу, к этому зимовью. И я тревожусь, милый Димка. Почему ты не взял с собой мудрого домового Никиту? Он охранял бы тебя, как талисман.
А тут еще новая девица — Люба, эта связистка! Арестуй ее немедленно ради моего спокойствия! Или напиши, по крайней мере, что она колченогая и одноглазая, как вот эта особа (см. рисунок).
Твое письмо пришло удивительно быстро. Я надеюсь, что следующего не придется долго ждать.
Скалолазка моя! (Украду это обращение у Высоцкого). Твое письмо страшно обрадовало. Я показал его Никите, которого, конечно же, захватил с собой в командировку. Но он отказался слушать. Мы с ним, видишь ли, уже второй день в ссоре. Больше того, мой домовой объявил голодовку! Его требование: немедленно сменить жилище! Ему, представь себе, не нравится, что Егор Чирончин по ночам стреляет мышей; не нравится беспорядочный наш быт; не нравится утренняя холодрыга, когда вода в ведре покрывается тонким ледком; не нравится сигаретный дым (он как старовер — не курит). В связи с этим пребывает Никита в мрачном настроении, постоянно брюзжит, что «дело добром не кончится», что «пропадем мы тут», что «злодеи вокруг покушаются на него», что он «худо-бедно, пенсионер и заслужил отдых», а если я о себе не думаю — «вон глаза-то совсем ввалились!», — то о нем должен заботиться.
«Погоди, Никита, — утешаю я его. — Не вечно нам тут жить. Скоро вернемся в наш теплый дом. А там, глядишь, придет весна, а за ней лето. И наступит день, когда приедет моя жена. Все сразу изменится, Никита! Пельмени будет нам стряпать — любишь пельмени? — носки будем чаще стирать, раскладушку для тебя заведем. Скоро, Никита, скоро».
«А зачем ей к тебе приезжать? — бурчит он. — Ей и там, поди, весело. Светло да тепло».
Я мгновенно свирепею.
«Извини, Никита, но ты обалдуй! Был бы ты грамотным, дал бы я тебе почитать ее письма. И вообще, — жалею я его, — что ты понимаешь в женщинах, старикан!».
«Да уж, слава тебе господи, не имел с ними делов и иметь не желаю. Та-а-кой народ!»
Ну не дурачок ли мой домовой?
Ваши следственные версии, особенно Стасова, — об иноземном происхождении Егора Чирончина — меня позабавили. Вот вам еще информация к размышлениям.
Связистка Люба Слинкина. 18 лет. Окончила Горно-Алтайское ГПТУ. На фактории второй год. Худая, бледная, болезненного вида девушка.
Я побывал в ее почтовой избушке. Здесь две комнаты: одна служебная, другая жилая. В служебной — стол с рацией, сейф, конторка; в жилой — платяной шкаф, узкая железная кровать, стол и два стула, меховой коврик на полу. Самодельная полка с десятком потрепанных книг. Связь с окружным центром нерегулярная и неустойчивая, но мне повезло: я переговорил с начальством. Пользовался при этом эзоповым языком, помня, что мой голос может быть услышан любым владельцем транзистора. Предположения подтвердились. Нужен срочный спецрейс для вывозки «груза». Желательно быстрое заключение Калинина. Помощи пока не требуется.
Пока я кричал в трубку, Слинкина сидела рядом пригорюнившись. Потом у нас произошел такой диалог:
— Почему вы плачете, Люба?
— Сашу жалко…
— Сашу?
Она кивает, всхлипывает. Голос у нее невнятный, слабый. Лицо бледное, точно от недоедания. Острый носик, прыщики на лбу. Похожа на заплутавшего, беспомощного ребенка.
— Вы его хорошо знали?
— Кого? Сашу?
— Да, Чернышева. Он часто здесь бывал?
— Нет, не очень. То зайдет, то долго нет. Воду принесет, дрова поколет. Всегда помогал.
— А до фактории вы были знакомы?
— Нет, не были. Он же в окружном центре жил.
— Понятно. А здесь у кого останавливался?
— Сначала у Егора Хэйкогировича. Потом в пустом доме. К Тоне в гости ходил, к Гале. По- разному.
Отрывочные слова, невнятный, слабый голос…
— Тоня — это кто?
— Медичка наша.
— А Галя?
— А вы не знаете?
— Нет.
— В интернате работает. Воспитательница.
— Это ваши подруги?
— Подруги?
— Ну да, дружите с ними?
— Не всегда.
— Как это понять?
— Раньше заходили в гости, теперь перестали. Им не интересно со мной.
— Почему вы так думаете?
— Я знаю. (Всхлипывает).
— А Чернышеву было интересно? О чем вы разговаривали с ним? Чем занимались?
— Чай пили. Радио слушали. Иногда книжки читали. По-разному. (Плачет).
Что он был за человек, Люба?
— Очень хороший.
— Очень хороший?
Она кивает, и шмыгает носом, вытирает глаза скомканным платком… о черт! Лучше уж наглые, здоровые, пышнотелые девицы, с ними проще беседовать! И я спрашиваю: с кем еще встречался Чернышев на фактории? С киномехаником Максимовым, например?
— Нет. Они всегда ссорились. Он сюда пьяный приходил. Кричал.
— Максимов кричал или Чернышев?
— Алексей Иванович.
— На вас кричал?
— Нет, на Сашу.
— А что они не поделили? Из-за чего ссорились?
Она задумалась. На лбу обозначилась морщинка. Качает головой: нет, она не знает. Они на улице ссорились. Потом разошлись.
У меня есть еще вопросы, но этот разговор похож на истязание. Лучше я зайду в другой раз. До свиданья.
— До свиданья, — прощается она, и на глаза опять набегают слезы.
Я выхожу с почты с тяжелым чувством. Кем же был для нее Александр Чернышев? Близким
