тополями, затем Центральная площадь, сквер напротив железнодорожного вокзала… то мы шли по ее следам, то она возвращалась по нашим, как заблудившиеся в глухом лесу, где нет зарубок на деревьях. Наверно, присаживались на одни и те же скамейки — и так до двух ночи, пока не объявился Таракан и не ответил мне по телефону: «Валяйте! Мой бункер открыт для вас. А я бай-бай».
А она, Лиля, продолжала кружить по городу, как безнадежно заблудившаяся, и ей повезло, что обошлось без происшествий: никакие дебилы не приставали, никакой патруль не забрал как бездомную.
В те ночные часы у Таракана я не думал о ней, и об отце тоже, и о матери забыл, как будто их не существовало на свете. Таракан закрылся в дальней комнате (апартаменты у его родителей дай бог!) и спал как убитый. Мы были вдвоем, словно в какой-то космической капсуле, куда ни земной свет, ни звуки жизни не проникают. Татьяна сошла с ума, да и я тоже. Мы не давали дышать друг другу, нам воздуху не хватало. Она билась, рвалась в жаре и тесноте, и я тоже. Она кусалась, Танька, но я боли не чувствовал. Кажется, мы то и дело теряли сознание, а потом вновь приходили в себя. Мы не молчали, нет, говорили какие-то слова, но все одно и то же, будто пластинка застряла на борозде и повторяет единственную фразу. Можно, оказывается, обойтись и десятком слов, и они не надоедают, вот не знал!.. Да, Танька, умирать будем — вспомним эту ночь! Их, наверно, немного в жизни бывает, таких ночей, и жаль, ох, жаль, что так быстро наступает рассвет!
— Сколько времени? — испуганно спросила она.
— Смотри! — Я показал на стенные часы. Была половина седьмого.
— Мы спали или нет?
— Кажется. Не знаю.
Она негромко рассмеялась. Облизнула пересохшие губы. Темные волосы ее были всклокочены, лицо как будто похудело, глаза светились, как у кошки.
— Ты кто? — спросил я непослушным языком.
— А ты? — откликнулась она слабым эхом.
Нам надо было знакомиться заново…
— Таракан!.. — прошептала Татьяна, быстро надергивая на себя одеяло.
Да, он проснулся, очухался и шлепал босыми ногами в коридоре.
— Мне умыться надо, — услышали мы его хриплый голос. — Ты на бюллетене, Ивакин, тебе лафа, а мне на лекции. Да и вообще я могу глаза закрыть, раз вы такие скромняги.
— Иди, Таракан! Можешь идти! — крикнул я, и он появился на пороге — долговязый, худой, в джинсах и распущенной рубашке.
— Привет, дети мои! Как самочувствие? Настроение как?
— Заткнись! — сказал я.
— Слова, что ли, сказать нельзя? Привет, Сомова!
— Поди прочь, Таракашка… — проговорила Татьяна пересохшими губами.
Она смотрела на него ясными, гневными, недоумевающими глазами: кто это, мол, такой, как здесь очутился?
Таракан лишь хохотнул и прошел в ванную. Мы ждали, пока он умоется и уберется из дома. Мне хотелось поторопить его пинками. Наконец он ушел, крикнув, как полудурок, из прихожей: «Будьте счастливы, дети мои!» — хлопнула дверь.
— Костя, — сказала Татьяна невероятно счастливым голосом. — Мы одни. Неужели?
Да, мы были одни в пустой квартире в ясном утреннем свете.
11
В десять утра я подъехал на автобусе к гостинице «Центральная». Татьяна вышла около института двумя остановками раньше. Мы условились с ней… ну, неважно, о чем! Это было пока нашей тайной. В сквере на газоне валялся черенок лопаты: как раз то, что надо. Я поднял его. Теперь у меня был посох. Не хватало только заплечной сумы для хлебных корок, чтобы полностью походить на калику перехожего…
Мне повезло: швейцар у входных дверей куда-то отлучился; никто меня не остановил. Опираясь на палку, я быстренько прокандылял через холл к лифту и поднялся на нем на четвертый этаж. Дежурная чаевничала в своей служебной комнате; она меня не заметила и не остановила. Я прохромал в конец коридора по ковровой дорожке. Вот 411-й номер. Я запыхался, а с чего бы, казалось? «Ну, давай, слабак, давай!» — приободрил я сам себя и забарабанил палкой в дверь.
Отец открыл мгновенно, точно караулил за дверью. Он был уже одет: в светлой спортивной рубашке и джинсах. А может, он и не ложился спать — кто знает? Как-никак у него подружка сбежала. Я ему вчера нахамил. Бывшая жена № 2 встретила в штыки. Вполне можно заработать бессонницу.
— Привет! — громко сказал я. — Инвалидов пускают? Отец отступил в сторону.
— Входи, — коротко ответил он.
— А то я могу в другой раз. Я, собственно, шел мимо. Дай, думаю, загляну.
— Хорошо, что зашел. Я ждал тебя.
— В самом деле?
— Да.
— Ну отлично! Тогда вхожу. — И я шагнул через порог, не выпуская из рук дрына.
Номер был как номер — обычный, одноместный, с широкой тахтой, письменным столом и двумя креслами. Поверх тахты было накинуто смятое покрывало. На столе стояли початая бутылка вина, блюдце с конфетами и пепельница с окурками. Окно открыто; утренний ветер раздувал шторы.
Я сразу устремился к столу со словами:
— Ага, вино! Повезло мне! — И буль-буль, налил себе полстакана.
— А меня спросить надо? — услышал я голос отца за спиной.
Я быстро обернулся.
— Ох, забыл! Извини. Можно?
— Нельзя, — хмуро ответил он. — Нечего дуть с утра. Впрочем, черт с тобой. Можно!
— Так и знал, что разрешишь, — засмеялся я. — С тобой легко, отец. Никаких запретов, никаких моралей.
— Запреты не помогают. Я рассчитываю на твои мозги. Есть они у тебя?
— Вчера были.
— Если есть, я спокоен. А нет — никакие мои табу не помогут, ясно тебе?
— Хорошо объяснил. Молодец, — сказал я.
— Вот так! — утвердил он, и лоб его разгладился. — А теперь сними трубку и позвони матери.
— Я уже звонил. Не отвечает.
— Когда?
— С полчаса назад.
— Позвони еще. Она паникует.
— Мать всю жизнь паникует. Мог бы знать.
— Ее можно понять. Ты не подарок. — Он подошел ко мне вплотную. — Как объяснить твой вчерашний бзик? Почему ты орал на меня? Чем тебе не понравились мои деньги?
— С деньгами я маху дал. Погорячился. Отдашь назад?
— Отдам.
— Ну-у, отец, — протянул я восхищенно, — ты молоток! Даже не спрашиваешь, зачем нужно. А мать устроила бы инквизицию, отобрала бы последний трояк.
— Может, так и надо.
— А кричал потому, что не люблю, когда мне затыкают рот. Тем более кляпом.
— Ты нес ахинею. Взвинтил мать. Меня разозлил.
— Тебя тоже?
— А ты как думал?
