— Ладно, — сказал я с веселой злостью. — Баш на баш. Я тоже познакомился кое с кем. Симпатичная блондинка. Зовут Лиля. Поэтому и опоздал на пятнадцать минут.
— На двадцать три! Я уже уйти хотела!
— Не считай минуты, не мелочись. Впереди у нас целая жизнь!
С этими словами я ее оставил и вошел в магазин. В кармане был вечный трояк, на многое я не мог рассчитывать, но на три тюльпана как раз хватило. Я опять вышел на улицу и замер. Рядом с Татьяной стояла старая цыганка в широком цветастом платье и держала ее за руку. Старуха была страшна как первородный грех. Прохожие оглядывались на нее посмеиваясь. Татьяна слушала гадалку, закусив губу, с невероятно сосредоточенным лицом.
Я подошел со своим жалким, нищенским букетиком. «Ну, старая ведьма…» — хотел я было начать, как андерсеновский солдат, но Танька быстро-быстро проговорила, скосив на меня глаза: «Подожди! Не мешай!».
Дальняя дорога, само собой… Трефовый валет… Линия жизни… Коварная соперница… Позолоти ручку, милая.
Татьяна как сдурела: вынула и отвалила страшенной бабке металлический рубль! Потом она повернулась ко мне, помаргивая быстро-быстро.
— Цыганка сказала, что меня ждет несчастье!
— Слышал.
— Я ей верю!
— И что дальше?
— Ты опоздал на двадцать три минуты даже в такой день. А что будет потом?
— Дай руп — скажу.
— Тебе шутки! А цыганки не врут. Вот эта линия, — и она ткнула пальцем в ладонь, — несчастная судьба.
— Не пугай. Держи!
Из-за спины я протянул ей тюльпаны. Лицо Татьяны мгновенно осветилось улыбкой. Темные глаза заблестели. Кончиком языка она быстро облизнула губы. Голос ее дрогнул:
— Так мы в самом деле идем… туда?
— А ты как думала! Чем я хуже отца? Для него это дело — раз плюнуть. Пошли, Ивакина!
— Как ты сказал?
— Пошли, Ивакина! — повторил я. — Чему быть, того не миновать.
Обнял ее за плечи и повел по улице.
С первого телефона-автомата я позвонил домой. Я насчитал десять длинных гудков и повесил трубку. Куда пропала мать? Кто кого разыскивает — она меня или я ее?
— Нету! — ответил я на безмолвный вопрос Татьяны.
— Да ты не волнуйся, — пожалела она меня, взяв под руку.
— Кто волнуется? С чего взяла?
— Вижу.
— Плохо видишь!
— Ну пусть плохо. Согласна, — прижалась она ко мне плечом.
Я тотчас остановился.
— Что-то ты больно добренькая стала, — процедил я. — Не успела выйти из загса, уже подлизываешься.
— Я подлизываюсь?!
— Вот именно! Сразу «согласна». Голосок елейный. Учти, я не люблю марионеток.
— Это я-то марионетка? — поразилась она.
— Еще нет, но не вздумай мне поддакивать. Мать отцу в юности поддакивала — и наподдакивалась.
— А ты не вздумай стать подкаблучником. Ненавижу!
— Не дождешься, — пообещал я.
Мы пошли молча и молчали странно долго, как никогда не бывало: минуты три или четыре. Длиннейшая получилась пауза, как в театре, когда кто-то забыл слова роли; но мы-то не играли и не чужой текст вспоминали, мы, оказывается, могли обойтись вообще без слов, одними мыслями, как телепаты.
Вдруг я остановился и громко сказал:
— Сегодня пойдешь ночевать ко мне домой… приказываю! Татьяна изменилась в лице.
— Ты что, Костя? Нет, я не смогу…
— Пойдешь, как миленькая! Я все матери расскажу. Да она и так чувствует, чувствует! Только признаться себе боится.
— Лучше подождем. Через месяц. Вытерпим как-нибудь.
— Нет, Танька, не хочу я терпеть и врать. Надоело!
— Мне жалко ее, знаешь… Она ведь тебя теряет. Она меня ненавидеть должна.
— Пусть только попробует! И ты только попробуй! Я вам тогда такую жизнь устрою — не возрадуетесь.
— Костя, я тебя боюсь, — сказала она отшагнув.
— Сам себя иногда боюсь, — пробормотал я. Вдруг накатила усталость и нога сильно заболела. — Пошли назад.
— Куда?
— В гостиницу. Отца утешать. Он существо беззащитное.
— Ты что, и сегодня поссорился с ним?
— Кто сказал?
— Я так подумала…
— Ну и зря. — Мы вышли из переулка на солнечную, многолюдную улицу. — У нас с отцом все в порядке. Все в норме, блин-компот. Уу, липовая нога, шагай! — злобно прикрикнул я.
— Болит?
— Болит, сволочь.
— Перестань ругаться!
— Не перестану.
— Давай сядем в такси, раз ты такой хромой. У меня есть деньги.
— Не сядем. Деньги беречь надо. Скоро пеленки надо будет покупать, распашонки, подгузники всякие… — бормотал я, шагая и гримасничая.
Татьяна не рассмеялась, наоборот, тревожно взглянула на меня и замолчала, опять надолго замолчала. Я тоже умолк и не мешал ей думать, лишь искоса бросал на нее взгляд, и всякий раз меня как огнем обжигало: неужели это моя без пяти минут жена идет рядом со мной?
Около перекрестка кто-то окликнул меня: «Константин!» Мы разом обернулись. По ту сторону дороги стояли красные «Жигули», а из них, приоткрыв дверку, махал рукой Вадим Павлович Любомиров.
— Кто это? — удивленно спросила Татьяна.
— Хахаль, — коротко ответил я.
Мы перешли дорогу. Я сразу заглянул в салон машины: не прячется ли там мать.
У Любомирова был серый, невзрачный вид, как у какого-нибудь изделия местной швейной фабрики. Ему бы работать секретным агентом с такой бесцветной внешностью: взгляд по нему скользит и не останавливается, разве только смотреть в упор.
— Куда идете? — спросил он, хмурясь и приглядываясь к Татьяне через очки. — Могу подвезти.
— Да нам недалеко, — миролюбиво ответил я.
— Все равно. Хромаешь ведь. Садитесь! — пригласил он, и я понял, что ему еще ничего не известно о моем ночном исчезновении.
— Садимся, — сказал я Татьяне. — До гостиницы «Центральная», шеф, — дал я направление Любомирову, когда мы забрались на заднее сиденье.
Он молча кивнул и бросил беглый взгляд в зеркальце: как, мол, мы там, прилично ли себя ведем? Само собой, я тут же обнял Татьяну за плечи, развалился вальяжно — пусть смотрит, пусть мотает на ус!
