отца… смотреть тошно!.. таращу на него глаза, а он отвечает мне влюбленным, преданным взглядом. Трудно поверить, но факт: был я розовощеким оптимистом!
Мать давно уж покончила с этими воспоминаниями, схоронила их, так сказать, в шкафу под постельным бельем, чтобы не травить, значит, душу себе, да и мне заодно. Могла бы и сжечь, впрочем, но, видимо, не решилась. Кощунственно все-таки палить историю!
Мне опять захотелось взглянуть на эти старые фото, но тут зазвонил телефон: кто-то вспомнил обо мне.
Я встал с тахты и доковылял до аппарата. Это был Таракан. То есть Эдуард Тараканов, мой приятель. Он был уже в курсе событий и сразу взял деловой, организаторский тон, как это умеет. Так, мол, и так, Татьяна все рассказала, описала приметы этих типов, и он, Таракан, берется их разыскать. Судя по всему, это пролетарии из профтехучилища, их почерк. У него с ними давние счеты. Даю я ему санкцию на розыск?
— Валяй, ищи, — вяло согласился я и скривился: стоять было больно.
— Ну пока! — коротко ответил он, и я сразу же услышал голос Татьяны — быстрый, стремительный, с захлебом.
— Знай, я тебе не прощу, что ты меня вчера прогнал! Это свинство, ясно тебе? Как ты доплелся один, хотела бы я знать? Что вы задумали с Таракановым? Месть, что ли? Мало тебе досталось, еще хочешь, да? Посмей только! Здесь тебе не Сицилия!
Я взглянул на часы и, когда ее страстный, стремительный монолог закончился, сказал:
— Ровно три минуты.
— Что?!
— Ты болтала без передыха три минуты. Когда зайдешь?
— Никогда! — крикнула она и бросила трубку.
Я засмеялся и, забрав телефон, перенес его на длинном шнуре поближе к тахте, чтобы не надо было при каждом звонке вставать. Затем снова повалился на спину. Во рту была едкая горечь: ни есть, ни пить не хотелось, даже курить не тянуло. Прикрыв глаза, я представил, что Татьяна уже здесь, рядом — порывистая, нетерпеливая. Это видение мне никогда не надоедало; уже давно я засыпал и просыпался с ним. Телефон опять зазвонил. У меня мелькнуло: Шемякина! Наверняка она. Узнала как-нибудь и спешит выразить соболезнование.
— Ну? В чем дело? — грубо, без предисловий спросил я, сорвав трубку. Но тут же пришлось извиниться: это была Поля, а услышал ее голос и сразу как будто увидел ее лицо, тихое и ясное, как проталина в весеннем лесу.
— Ты почему дома? — удивилась она.
— Такое дело, — ответил я. — Меня выгнали из института. За аморалку.
— Нет, в самом деле. Случилось что-нибудь?
— Случилось, а как же! Я лежу в постели. Пластом лежу. Пожалей меня.
— Бедняга! — вздохнула Поля, и я почувствовал, что она улыбнулась. Не поверила, конечно…
— Теперь я инвалид. Буду передвигаться в коляске. Эх, жизнь!
— Бедняга! — повторила она со вздохом.
— Что ты заладила — бедняга да бедняга! Ты меня поддержи морально. У тебя деньги есть?
— А много тебе надо?
— А много — это сколько?
— У меня есть рублей десять, — сказала она, подумав. — Хватит?
— На пять минут хватит.
— Больше нет. Извини.
— Ладно, и за это спасибо! Чем вообще-то занимаешься?
— Чем всегда. Сейчас дома. С двух на работу.
— Ну да, ясно! А что слышно от столичного полиглота по имени Гена? Как он поживает? Не собирается наведаться в наши края?
Сразу наступила тишина, словно связь внезапно оборвалась.
— Эй! — позвал я и подул в трубку. — Ты где?
— Я здесь, Костя. Да, он обещал приехать, ты же знаешь. Наверно, задержали дела. Он сейчас сопровождает туристские группы.
— Богатых американок, что ли? Ну-ну! А ты не боишься, что какая-нибудь миллионерша умыкнет его за океан? Але! Поля! — крикнул я, но уже поздно; пошли короткие гудки, она положила трубку.
Можно было перезвонить, но я не стал. Опять повалился на тахту и задумался.
Полгода назад я впервые увидел Полю. Это было недели через две сразу после того, как мы переехали сюда из Свердловска, вернее, вернулись сюда из Свердловска, в квартиру моей умершей бабушки, в квартиру, где я прожил первые годы своей жизни… Итак, мы ехали с матерью в трамвае (не помню уж, куда и зачем), и вдруг я увидел девицу в джинсах и светлой спортивной куртке, которая стояла, держась за поручень, и читала книгу. В трамвае было многолюдно, но вокруг нее образовалось свободное пространство, точно каждому было боязно толкнуть или ненароком потревожить это тоненькое, пышноволосое существо… Но только не мне! Я сразу решил пробиться поближе к этой читательнице, чтобы завести известный треп на известную тему: «Куда едете? Как зовут?» и так далее, но случайно взглянул на мать и увидел, что она, побледнев, смотрит туда же, куда и я.
— Костя, — проговорила мать странным голосом, — видишь ту девушку с книгой?
— Еще как вижу! — ответил я. — А что?
— Знаешь, кто это? — И мать сглотнула комок в горле. — Это Полина, дочь твоего отца.
Именно так и сказала: не «твоя сестра», а «дочь твоего отца».
3
Само собой, я знал, что у меня есть сестра. Может, мы даже встречались с ней в той прошлой жизни, ну, в том розовом детстве, когда я носил подгузники, слюнявчики, пил только молоко и сладкий кефир да гугукал, как слабоумный… Возможно, отец до своего отъезда приводил ее к нам… наверняка приводил, если его жена № 1, Елена Алексеевна, позволяла такие встречи и если не возражала моя мать. В таком случае моя четырехлетняя в ту пору сестрица вполне могла — ха-ха! — таскать меня на руках, нянчиться со мной. Почему бы и нет? Не исключено. Она, может, даже ползунки мне меняла, если я вдруг опружусь… ха-ха! Жаль, что ни черта не помню. Ни черта не помню из тех лет, и она, конечно, тоже. Вообще, лет так до пяти сплошной провал и темнота, как в первые девять месяцев утробной жизни… Зато потом, блин-компот, как говорит моя знакомая Шемякина, открытия и прозрения идут косяком, только успевай соображать, что к чему. Вдруг в один прекрасный день тебе, например, становится ясно, что соседская девчонка Наташка — существо совсем иного порядка, чем ты сам. Но почему? — думаешь ты, и твое любопытство распаляется, и ты уже готов подглядывать из-за куста на пляже, как она выжимает мокрые трусики… Ты ищешь ответы на свои «почему», подслушивая разговоры взрослых, разглядывая запретные книжки и картинки в них, пока вдруг — блин-компот! — не наступает страшное открытие, от которого замирает сердце.
И вот целую неделю или месяц (или несколько лет) ты ходишь с пылающей от жара головой, как при высокой температуре. Тебе стыдно за взрослых, за их вечную тайну, и ты уже не можешь беззаботно, как прежде, целовать мать. По ночам твои сны становятся беспокойными. С тобой что-то происходит, это ясно, — может, то же самое, что с личинкой шелкопряда, когда она вылазит из своего кокона. Что за жизнь! Что за зуд во всем теле! Почему мать смотрит на тебя как на больного, а тебя раздражает каждое ее слово? Не хочу домой! хочу гулять! Тебя тянет на улицу, в подворотни, в компании таких же, как ты, десяти- одиннадцати-двенадцатилетних… Тут тебя вскоре ждет новое потрясение. Однажды мимо тебя пробегает с бидоном в руке, спеша в магазин за молоком, кто-то очень знакомый, кто-то тысячу раз тобой виденный… но кто же это? Неужели эта длинноногая, худенькая, в коротком платье… неужели это Наташка, твоя соседка по лестничной площадке? Быть не может! — думаешь ты пораженно. Когда она успела так вырасти? И стоишь, как в столбняке, до тех пор, пока она не возвращается назад. «Наташка!» — окликаешь ты ее. Она
