подходит: «Чего тебе?» А ты не знаешь, что сказать, лишь смотришь и смятенно думаешь: нет, это, наверно, не она! У той Наташки не такие глаза и не такие волосы, и не такие губы… у той ты вообще не замечал ни глаз, ни волос, ни губ… она была безлика, та Наташка, как, предположим, чистый лист в общей тетради, ничем от других не отличимый… а эта… эта совсем иная!
«Ну чего тебе?» — повторяет она нетерпеливо, а ты вдруг кричишь с внезапной злобой и стыдом: «Ничего! Молочка захотелось попить. Дай молочка!»
«Дурачок!» — И она уходит.
Но что-то уже произошло непоправимое… между вами пробежала какая-то искра… вас обоих ударило одним сильным разрядом… иначе почему, скажи, ты подкарауливаешь ее около подъезда, прячась за будкой телефона-автомата, как какой-нибудь секретный агент? Почему у тебя так колотится сердце? И почему она выходит на улицу, нарядившись, как на свидание, в новом платье, новых туфлях и не спешит к подружкам, а озирается вокруг, точно ищет кого-то? Вдруг ваши взгляды встретились, и ее светлое лицо озаряется такой радостной улыбкой, что у тебя дух перехватывает…
В этот вечер ты неожиданно заметишь, что с твоей матерью произошли странные перемены. Она сильно постарела и подурнела. А что с квартирой, что с квартирой? Почему такие тесные комнаты и низкие потолки? Как душно здесь и темно! Какие уроки, мама? Какие домашние задания — зачем? Не кричи ты на меня! Что за вечный крик! Зачем ты родила меня — для того лишь, чтобы было на кого каждый день кричать? В чем я провинился — в том, что жив, или в том, что не умер вовремя? Я хочу знать наконец, что у нас происходит в доме, какие тайны здесь скрываются многие годы!
Это твои безмолвные мысли. Сам ты стоишь, опустив голову и сжав зубы. Говорит только она:
«Тебе надоел дом? Тебе опротивели мои нотации? Для тебя тяжелы домашние обязанности? Я недостаточно весела для тебя? Я не умею жить легко и беззаботно? Я несносна и придирчива? Я не хочу предоставлять тебе свободу шляться, где ты вздумаешь, и заниматься чем угодно? Ну, что ж, милый, ты безусловно прав! Эти обвинения я уже слышала. Скажу тебе, от кого — от твоего отца. Да, да, от него! Он вот так же молчал и стискивал зубы, но иногда не нужно никаких слов, чтобы понять… Я знаю, чего ты хочешь! Ты ждешь не дождешься того дня, когда станешь совершеннолетним, сможешь хлопнуть дверью и уйти от меня! Ты уже заглядываешься на девчонок, а со мной тебе стыдно пройти по улице, потому что я постарела и плохо одета. Когда ты последний раз приласкался ко мне, я забыла? Зачем все эти годы мытарств? К чему я оберегала тебя, изолировала от него? Ты сведешь меня в могилу, о господи!»
«Да что он за человек, мама? — кричишь ты отчаянно. — Сколько можно о нем! Я его уже боюсь. Он убил кого-нибудь?»
Да, отвечает она, да, да! Можно считать так. Меня. Тебя. Нас обоих. Свою первую жену. Свою дочь. И еще многих.
Так ты услышишь впервые, что у тебя есть родная сестра, или была сестра, потому что неизвестно, жива она или уже умерла. А через полгода, через год — неважно через сколько! — ранним воскресным утром вдруг раздастся звонок в прихожей. Ты откроешь дверь и увидишь на пороге незнакомого мужчину спортивного вида с сумкой на длинном ремне, перекинутой через плечо. Ты спросишь, конечно: «Вам кого?» А он рассмеется радостно и беззаботно: «Костя! Малыш! Неужели ты?» В эту минуту из комнаты выйдет мать и, увидев его, то ли коротко вскрикнет, то ли застонет… в общем, с ней произойдет что-то непонятное, словно ее вдруг пронзит сильная боль или судорога.
«Леонид! Зачем ты здесь?» — вот что она спросит с гримасой на лице, а он ответит с виноватой улыбкой, очень мирным тоном: «Ну, ясно, зачем, Ира. Когда-то я должен был приехать. Времени прошло уже порядочно». О чем они там будут говорить, за закрытыми дверями, этого ты не услышишь. Ты уйдешь на кухню, попытаешься читать любимого «Человека-невидимку», но у тебя мозги набекрень, ты внезапно отупел… дважды и трижды пробегаешь глазами по одной фразе, но не понимаешь ее смысла. К тому же внезапно тебя одолела жажда, будто ты объелся соленого… ты пьешь и пьешь прямо из-под крана, затем подставляешь под струю голову и вытираешь ее посудным полотенцем. Проходит полчаса. Или час? Непонятно. Они не умерли там? — думаешь ты: дверь в гостиную закрыта, голосов не слышно. Уйти, что ли? Убежать, и пускай ищут? Ворваться и заорать: хватит секретничать! Что делать? — лихорадочно думаешь ты. И вот хватаешь тарелку и с силой швыряешь ее на пол. Звон разбитого стекла… он, наверно, слышен на весь дом.
В ту же минуту мать выбегает из комнаты. На ее лице красные пятна, в глазах испуг.
«Что случилось?» — кидается она к тебе, точно ожидает увидеть море крови.
«Ничего. Тарелку разбил».
«Как? Каким образом? О господи! — она как-то бессильно сникает. — Ты нарочно это сделал?»
«Нет, случайно. Уронил и все», — врешь ты, глядя ей прямо в глаза.
«А почему мокрый? Весь мокрый!»
«Не знаю… Наверно, купался. Ну да, я голову мочил под краном».
«О господи! Зачем?»
«Не знаю. Захотелось».
«Жарко сегодня. Жарища», — говорит Он, появляясь за спиной матери, и ты видишь, что и ему сепаратные переговоры дались нелегко; Он нахмурен и мрачен.
«Константин! Отец приехал повидать тебя, — быстро говорит мать с красными пятнами на щеках. — Сегодня вечером он улетает. Ты ведь вечером улетаешь, я правильно поняла?»
«Ну да. Правильно», — хмуро подтверждает Он.
«Вы можете погулять, поговорить, ты можешь проводить его в аэропорт, если хочешь… В общем, — задыхается мать и стискивает руки, — делайте что угодно… но я надеюсь, что в девять он будет дома, могу я хоть на это надеяться, Леонид?»
«Можешь, Ира. К девяти будет дома».
«Ну вот… А у меня свои дела, обо мне можете не думать. Я знаю, что мне делать», — бормочет мать и, как-то протяжно всхлипнув, быстро выходит из кухни.
Вы остались вдвоем — Он и ты, смотрите друг на друга.
«Ух!» — вздыхает отец с огромным облегчением, словно избежал угрожающей его жизни опасности. Глаза у него загораются веселым огнем, лоб разгладился.
Ты не веришь своим глазам, но это так: он очень молод, твой отец. У него твердое, загорелое, свежее лицо, белозубая улыбка, короткая прическа «ёжиком»… Куда моложе матери! — почти со страхом думаешь ты. А ведь они ровесники.
«Ну, малыш! — энергично, деятельно говорит Он. — Двинулись, что ли?»
«Куда?»
А Он беспечно смеется: не все ли равно куда? Да куда угодно! И кладет тебе руку на плечо.
Сначала кладет руку на плечо, но этого ему мало, и он обнимает тебя за плечи, как старый друг; ведет по коридору, забирает с вешалки свою спортивную сумку, громко прощается: «До свиданья, Ира!» — и, не услышав ответа, вы выходите на лестничную площадку и спускаетесь вниз…
Это происходит в городе Свердловске почти пять лет назад, на улице Малышева, в жаркий июньский день. У первого автомата твой отец выпивает подряд два стакана газировки — значит, не только тебя все это время мучила жажда… «Ах, черт! — говорит он с огромной радостью. — Какой денек! Ты представляешь, малыш, только вчера я был в местах, где еще лежит снег. Нет, в самом деле! Только вчера я снял унты и меховую парку».
И он озирается по сторонам с огромным любопытством, как какой-то неземной пришелец, щурится на солнце, закуривает сигарету, жадно затягивается, опять обнимает тебя рукой за плечи.
«Черт возьми, Костя! Как я рад тебя видеть!»
А с тобой опять происходит что-то неладное и непонятное: ты весь оледенел и, наверно, даже губы у тебя синие, как у мертвеца. Ну, пять минут, ну, десять… это еще можно вытерпеть… а что дальше? Ведь сейчас он непременно спросит, рад ли ты его приезду… начнет задавать всякие вопросы… и что же ты ответишь? Может, сбросишь его руку с плеча и заорешь на всю улицу: «Не приставайте ко мне!» А может, заскулишь, как щенок… ну да, как щенок… и кинешься облизывать его хозяйские руки? У вас впереди несколько часов, и, представляешь, какой он сейчас устроит тебе экзамен? Это будет похуже, чем пытка у классной доски, когда ни черта не знаешь и пытаешься вытянуть хотя бы на трояк…
