— Не беда, мои со мной. — Я достал пачку «Честерфильда» и протянул Элизе. Она взяла своими тонкими изящными пальцами одну сигарету, чуть потискала ее, разминая табак, — чисто мужской жест, — я поднес зажигалку. Элиза затянулась дымом с явным удовольствием, приходя в себя. Я тоже закурил. Мы оба молчали, пуская дым в приоткрытые дверцы. Я незаметно разглядывал Элизу: да, ее нельзя было назвать красавицей, первое впечатление не подвело меня, но я никогда не общался с такими женщинами — она была ужасно принципиальна, чиста, это было видно, как говорится, невооруженным глазом, и если бы я сейчас попытался ее поцеловать, то непременно получил бы оплеуху и провалил всю операцию. А поцеловать мне ее очень хотелось и даже не в соответствии с моими планами, а просто, безо всяких планов и прочей чертовщины мистера Тернера.
— Странный день, — произнесла, наконец, Элиза, — обычно я провожу его в лесу, чтобы побыть в одиночестве. Поэтому так разозлилась, когда заглохла машина. Но вы мне совсем не мешаете.
— Спасибо и на этом, вы мне тоже не мешаете!
— Не придирайтесь к словам. Должна сознаться, что в первое мгновение, когда увидела вас, мне показалось, что вы источаете для меня большую опасность. Теперь это ощущение прошло. Я обычно не ошибаюсь в людях и первое впечатление самое верное, но думаю, что на этот раз меня мое чутье подвело. Странно, отчего возникло то чувство…
Я молчал, думая о своем и в то же время размышляя над словами Элизы: какое у нее потрясающее чутье, не хуже, чем у выпускников полковника Шелли! Я ведь и в самом деле представляю для нее опасность, плету, как паук, свою липкую сеть, плету обдуманно, зная, во имя чего я это делаю.
— Пойдемте, если вы не передумали, — Элиза затушила недокуренную сигарету, вышла из машины и пошла вперед, не дожидаясь меня. Какая напряженная спина, такая бывает у собак, которых приманивают ласковым словом и рукой и которых тянет ж этой ласковой руке, но в то же время их не покидает чувство опасности. Элиза не тянулась ко мне, но поскольку не отвергла знакомства, чувство настороженности не покидало ее, оно зародилось и жило в ней, может этим самым подогревая интерес ко мне. Если так, она не успокоится, пока не узнает меня лучше. Что ж, это мне только на руку: интерес может перерасти с ее стороны в серьезное чувство.
Она шла впереди меня чуть покачивая бедрами. Обычно, женщины это делают, стараясь привлечь к себе внимание мужчины, но Элиза наверняка так ходила всегда, это была ее обычная походка и ее совсем не беспокоило, что об этом подумают другие. Так случается, когда порядочный человек случайно произносит слово, имеющее двойной, неприличный смысл, но того человека это тоже не беспокоит, потому что он не знает этого дурного смысла.
— Шагов через пятьдесят за поворотом будет поваленное дерево. Там я всегда делаю привал: сижу, курю, размышляю. Странно, что я вам об этом рассказываю…
Мы прошли эти пятьдесят метров и нам открылась поляна с лежавшим на земле деревом без коры. Неподалеку расположился огромный, не менее метра в высоту, муравейник с большими черными муравьями.
— А эти аборигены не беспокоят? — я показал рукой на муравейник.
— Нет, у них свои заботы. Случается, что какой-нибудь заблудившийся путешественник щипнет за кожу. Я им прощаю, в конце концов, ведь я у них в гостях. Вы знаете, Дик, этот муравейник вызывает у меня особенно острое чувство соприкосновения с природой, она предстает в его лице девственной и нетронутой. Не правда ли?
Элиза присела на лежащий ствол, одернув юбку на коленях. Она была ужасно осмотрительной в этом вопросе, в отличие от других женщин, которые, если у них чуть-чуть не кривые ноги, стараются непременно открыть их всему свету. А эта всегда начеку, не дай бог заголится нога. Я это заметил еще в машине.
— Что вы молчите, Дик, вы равнодушны к этому муравейнику?
— Не знаю, что и сказать, я всегда в лесу отмечал только то, что вызывает опасность. Мне было не до философии и сантиментов.
— Что же вы отмечали, Дик?
— Я же сказал — опасность, — ответил я, располагаясь рядом. — Нет опасности — хороший лес, опасность — плохой лес, но на то он и лес, чтобы от этой опасности укрыть.
Элиза округлила глаза.
— Что же вы, в таком случае, делали в лесу? Вы представляли себя героем романов Фенимора Купера? — в голосе после начального удивления сквозила насмешка.
— Я? — Переспросив, я тянул время, мгновенно считая варианты допустимой информации. Решил, что можно говорить почти все. Это я решил еще раньше, но сейчас окончательно пришел к этому. Почти все, потому что в это «почти» никак не могли просочиться сведения о моих неблаговидных делах. — Я скрывался в лесу, таился, полз через него с автоматом в руках. Лес был для меня и защитником, и врагом одновременно: ведь он укрывал не только меня, но и скрывал моих врагов.
— Вы воевали? Мне казалось, что войны давно закончились.
— Большие закончились, а малые продолжаются.
— И как вас угораздило попасть на эту малую войну?
— По найму, я завербовался.
— Я слышала об этом. Колониальные войска, кажется так?
— Нас называют по-разному, но обычно иностранными легионерами.
— Что вас заставило пойти на это?
— А что заставляет молодых людей воевать неизвестно за кого? Бедность и деньги, которые получают те, которые остаются в живых.
— Мне не приходило в голову, что вы могли быть бедны. Вы совсем не похожи на бедного человека, наоборот, выглядите преуспевающим… — она запнулась, не сумев подобрать слова, которое было бы точным и не обидным.
— Дельцом?
— Ну, предположим, хотя и затрудняюсь назвать сферу применения ваших способностей более точно. Так вы были бедны?
— Да, двенадцать лет назад, когда разорился мой отец. — В конце концов я не очень врал — умерла тетя, которая заменила мне отца и мать.
Элиза встрепенулась.
— Ваш отец разорился? Боже мой, какое совпадение…
— И ваш тоже? — Да.
— Но вам не пришлось вступать в иностранный легион.
— Да, я вышла замуж за…
— Смелее, вы хотели сказать за миллионера?
— Да, вы угадали.
— Вы любили его? Я имею ввиду — тогда, перед замужеством.
— Не знаю, скорее всего нет. Но я не изменяла потом, как это делают другие.
— Не было поклонников? Что-то непохоже.
— Отчего же, поклонников было сколько угодно.
— Что же вас удерживало?
— Чувство порядочности, мне его привили в моем доме. И брезгливость. Я никого не любила.
— А если бы полюбили?
— Не знаю, вы меня окончательно запутали.
— У меня такая манера разговора с малознакомыми людьми. Так о чем мы говорили немного раньше? — я спросил и едва не рассмеялся вслух, потому что в этот момент очень походил на мистера Тернера, тот тоже постоянно просил напомнить, о чем он только что говорил с вами. — Вы сказали, что вышли замуж за миллионера. Что ж, в этой жизни каждый выбирает сам свой путь: одни удачно выскакивают замуж, другие играют в прятки со смертью. Не смею судить, что лучше.
— Но ведь вам приходилось убивать?
— Я убивал не в камере пыток, а в бою. Убивали меня, убивал я.
— Но это ужасно и негуманно…
— А гуманно, когда обществу наплевать, что молодой человек не может закончить университет,
