Иногда приходил домой белее полотна. Говорит: 'Оборудование неисправно, работать невозможно, а останова не дают. Как хочешь, так и…' Страшное нервное перенапряжение было. Однажды будит меня ночью. Я спрашиваю: 'Толя, что такое?' - 'Следи за этим прибором, чтоб не зашкалило'. - 'Хорошо, Толя, буду следить'. Утром ничего не помнит… Как-то раз он с группой в поезде ехал, и начали собирать по десять рублей с каждого. А он спал. Его разбудили. Он спросонья вскочил и говорит: 'Если будет разрешение с центрального пункта, я отдам десять рублей'. Та, которая с ним ехала, как выскочит оттуда. Потом его растормошила и говорит: 'Парень, успокойся. Я тоже болею за работу, но так нельзя'.
Все работа и работа. До чего дело доходило: директор в отпуске, главный инженер у нас болен был, зам главного по науке в отъезде. Ситников оставался один. По станции шутки ходили: зачем, мол, администрация, если один Ситников есть.
Он не боялся ответственности. Все на себя брал. Подписывал все графики. Но все изучал, дома вечером все перечеркнет, исправит - только тогда свою подпись поставит. Я уверена, что если бы у него этот эксперимент шел, ничего бы не было, никакой аварии.
А в ту ночь… он просто встал да пошел, как всегда это делал. Чисто по-солдатски. Сказал мне, что случилось несчастье, надо быть там. И все. Я в тот день не работала на станции. Мы с дочерью проснулись и еще так смеялись…
Когда он пошел, я заснула и спала до утра. Мало ли вызывали. Никаких мыслей плохих не было. Мы собирались в обед поехать на дачу. Но часов в восемь мне соседи позвонили, сказали, что там случилось что-то такое… Я позвонила на станцию часов в 11, случайно наткнулась на мужа. Он говорит: 'Ты меня не жди, я буду поздно'. Я говорю: 'Как ты себя чувствуешь?' На провокацию пошла, потому что сам бы он иначе мне ничего бы не сказал. Он признался: 'Плохо очень'. Я говорю: 'Иди в медпункт'. - 'Меня рвет, я не могу'. Я тогда стала звонить в медпункт: 'Окажите Ситникову помощь'. А она отвечает: 'Я не могу, у меня много больных… Пусть он сам придет'. - 'Да он не может' Она говорит: 'Хорошо'. Потом… я звонила, но его уже отправили в больницу.
Я помчалась в больницу как сумасшедшая. А в больнице… зашла в вестибюль, там какой-то молодой врач как бросится на меня (Эльвира Петровна плачет)… как он меня тащил, вытаскивал, видите ли… чтобы я туда не ходила. У меня так рука болела… я говорю: 'Погодите! Не смейте, да как вы вообще можете!' А он просто исполнял свои обязанности. Тогда можно было всем кричать… и выкручивать руки, все что угодно.
Я вышла обливаясь слезами. За мной какой-то мужчина: 'Что вы хотели?' Потом - женщина: 'Ваш муж себя нормально чувствует'.
В десять вечера знакомая позвонила и говорит: 'Если хочешь попрощаться с мужем, беги. Их сейчас увозят…' Я побежала. Дочь говорит: 'Мама, я с тобой'. Я сначала боялась брать ее с собой, потом думаю - с отцом же хочет увидеться. Прибежали, автобус уже полон, я рванулась к автобусу и кричу: 'Толя! Я здесь!'
Он приподнялся с сиденья и говорит: 'Мне плохо…' 'Куда вас везут?' - 'Я не знаю куда'. - 'Толя, я тебя найду!' - 'Не ищи. Я выздоровлю и вернусь'. Они еще час там стояли. Я его веселила. Наконец он ко мне вышел. Я говорю: 'Толя, почему ты в блок пошел?' А он: 'Ты пойми, кто лучше меня знал блок? Надо было ребят выводить. Если бы мы… не предотвратили эту аварию, то Украины бы точно не было, а может быть, и пол-Европы'. Я говорю: 'Толя, ну, может быть, ты надышался дыму и тебе плохо, скажи'. Он так печально посмотрел на меня и говорит: 'Нет, я блок проверял…'
Их отвезли на самолет, а мы думали, что их повезут на вертолетах, бросились на стадион, а их повезли в Борисполь. И так мы с дочерью по Припяти бегали. Пришли домой, а у нас зрелище неописуемое. Наш дом прямо на выезде из города, первый дом от станции. Труба как ракета - снизу светится огонь, и будто ракета уходит вдаль. Уже темно было. Никакой опасности мы не ощущали. Тепло, тихо, птицы поют. Весь день был какой-то необычный, весь день дети на улице гуляли.
Я считаю, что это не просто вредительство, это намеренное убийство следующего поколения. Я понимаю, что могло случиться на станции, понимаю, что там могли погибнуть люди, но чтобы вот так - чтобы никто не объявил по радио, не предупредил закрыть окна и двери - этого понять нельзя. И простить.
28 апреля я была у старшей дочери в Москве. У нее седьмого мая должна была свадьба состояться. Мы с мужем должны были ехать, уже ресторан заказали. Ирина, старшая дочь, удивилась, когда увидела нас: 'Чего так рано?'
На следующий день нашла ту клинику, где муж лежал. Конечно, меня и близко не пустили. Я пошла в Минэнерго, в наш главк, и попросила как-нибудь меня пустить в больницу. Мне выписали пропуск.
Я стала работать в больнице. Носила ребятам газеты, выполняла их заказы - что-то им покупала, писала письма. Началась моя жизнь там. Мужу было очень приятно, он сам говорил: 'Ты обойди всех ребят, надо их подбодрить'. А ребята смеялись и говорили: 'Вы у нас как мать… вы нам Припять напоминаете…' Как они ждали, что в Припять вернутся, как ждали…
Я переодевалась в стерильную больничную одежду и ходила по всей клинике, поэтому меня принимали за медперсонал. Заходишь в палату, а там говорят: 'Подними его, помоги, дай ему попить'. Я с удовольствием это делала. Меня спрашивали - боялась ли я? Нет, ничего не боялась - я знала только, что надо помочь, и все. Они такие были беспомощные… как они умирали…
(Эльвира Петровна долго не может успокоиться, рыдает).
От мужа скрывала, кто умер. Он говорит: 'Что-то не слышно соседа слева'. Я говорю: 'Да его в блок перевели…' Но он все понимал, все знал. Его переводили с места на место. То на один этаж, то на другой.
Первого мая прилетела сестра мужа, ее вызвали, она дала ему свой костный мозг. Гейла еще не было, Гейл опоздал. Гуськова лечила его. Я хотела с ней поговорить, а она: 'Некогда с вами разговаривать. Ваш муж не умрет'. Мне так хотелось потом ей сказать: 'Убийца!' Она говорила, что времени у нее нет, надо лечить других, а муж умирал голодной смертью, он ничего не мог есть, только воду пил, я просила их обратить внимание на это…
У нас ведь нет золотой середины, в медицине нашей. Или - или. У нас платят золотом и валютой за лекарства, колют их, а в то же время суют бифштекс, на который смотреть невозможно. Один-единственный врач, не помню кто, спросил его: 'Что бы вы хотели съесть?' Муж говорит: 'Творожка бы съел'. На том все и кончилось. Так он его и не увидел, этого творожка. Многие, особенно младший обслуживающий персонал, больных боялись как огня. Говорили: 'Понавезли нам заразы…'
Хотя меня пускали беспрепятственно, но я старалась не ходить туда, когда врачи были в палатах, вы понимаете это. Вечером приходила, часов после шести. А потом ему все хуже и хуже становилось, хотя держался он очень здорово.
Он за свою жизнь два раза был на больничном. У меня такое впечатление, что пересадка костного мозга ускорила… Его организм не признавал никаких вмешательств… Последний вечер я осталась с ним. Это было двадцать третьего мая. Он мучился ужасно, у него был отек легких. Спрашивает: 'Который час?' - 'Половина одиннадцатого'. - 'А ты почему не уходишь?' Я говорю: 'Да спешить некуда, видишь, как светло на улице'. Он говорит: 'Ты же понимаешь, что теперь твоя жизнь ценнее, чем моя. Ты должна отдохнуть и завтра идти к ребятам. Они ждут тебя'. - 'Толя, я же у тебя железная, меня и на тебя, и на ребят хватит, понимаешь?' Он нажимает кнопку и вызывает медсестру. Она ничего не понимает. 'Объясните моей жене, - говорит он, - что ей завтра надо идти к ребятам, пусть уходит. Ей надо отдохнуть'. Я до половины первого посидела, он уснул, и я ушла.
А утром прибежала, говорю: 'Толя, тебя трясет всего', а он: 'Ничего. Все равно иди к ребятам, газеты отнеси'. Я только газеты разнесла, а его в реанимацию увезли. Меня в реанимацию пускали, там врачи хорошие, добрые. Пускали… Один врач кричал: 'Ваш муж уже не должен по трем параметрам жить… Что вы хотите?' - 'Ничего не хочу, - говорю, - только чтобы он жил'. У него отек легких, почки отказали. Ожоги незначительные были.
Как-то прихожу в начале мая. Сестра его еще лежала в больнице. И она говорит: 'Толя очень переживает, что волосы у него стали выпадать. Лезут прямо клочками'. Я пошла к нему и говорю: 'Ну и чего ты переживаешь из-за своих волос? Зачем они тебе? Давай разберемся четко: в кино ты не ходишь, в театр не ходишь…' Ну это я уже так, чтоб успокоить. 'Сидеть, - говорю, - в кабинете или дома работать ты можешь и в берете. Зачем тебе волосы вообще?' Он смотрит на меня: 'Это ты правду говоришь?' - 'Конечно, правду, сущую правду. Во-первых, посмотришь со стороны, идет лысый человек. Вызывает невольное уважение. Видно, что умный. А во-вторых, я двадцать лет переживала, что ты меня вдруг бросишь, такой красавец, а тут кому ты, кроме меня, нужен будешь?'
Он так смеялся, все спрашивал: 'Нет, правда? А как же дети?' Я говорю: 'Глупый ты какой. Ведь они тебя так любят, зачем им волосы твои'. Я старалась отвлечь его от мыслей об аварии. 'Толя, вернемся только в Припять, заживем… Я тебе такие туфли на микропоре купила, только по песку ходить, на речку, куда же больше?' А он: 'Да, поедем только в Припять. Но я не смогу работать, я ведь теперь в Зону не пойду'. - 'Ну и что? Разве без Зоны нет жизни, нет работы?'
Он говорил, что ко всему можно привыкнуть, только не к одиночеству. И еще говорил, что я его спасла от голодной смерти своим киселем…
Я мужу обо всех ребятах рассказывала. Об Аркадии Ускове. О Чугунове, других. Я как связная между ними была. Там рядом лежал парень, Саша Кудрявцев. Он уже выздоравливать начал, на поправку шел. У него ожоги сильные были. Я зашла, а его спиртом протирают. Он стесняется: 'Не заходи'. Я говорю: 'Сашенька, ты стесняешься меня? Это же хорошо - значит, ты жить начал. Я завтра к тебе приду, а сегодня газетки положу'.
Завтра прихожу, а мне говорят: 'Нет Саши. Кудрявцев умер'.
Меня это ударило в душу. Я говорю: 'Неправда это! Он уже выздоравливает!' - 'Правда'.- 'Не может быть этого'. Выхожу - сестра моего мужа сидит. А с ней молодая женщина и старый мужчина. Сестра говорит: 'Это Кудрявцевы'. Я как стала - ничего не могу сказать. 'Как Саша?' - 'Тяжело, очень тяжело', - говорю. Тут врач подошла и спрашивает: 'Кто Кудрявцевы?'
Я еле в те дни ходила. Ни спать не могла, ни есть. Чего-нибудь в столовой похлебаю, потом прижмусь к стенке, только бы не вырвало, только бы не вырвало, мне надо держаться. Мне надо.
В тот день я утром приходила, когда мужа увезли… Чесов в девять. Потом прихожу, в приемном покое ко мне подходит какая-то женщина. 'Вас вызвали?' - 'Нет, - говорю, - сама пришла'. - 'А что вы здесь делаете? Ваш муж умер'. Какая-то сиделка, а сказала так, как будто она первая интересную новость сообщает.
Анатолий Андреевич умер в десять тридцать пять утра. Я переоделась, забежала туда.
'Василий Данилович, он умер? Мне к нему надо!' - 'Нельзя'. - 'Как нельзя? Он же мой муж!' Он говорит: 'Я не понимаю, что вы за человек. - Махнул рукой: - Пойдемте'. Пошли. Я простыню откинула, трогаю его руки, ноги, говорю: 'Толя, ты же не имеешь права, ты же не можешь! Ты же не должен! Ты же столько… энергетика твоя эта дурацкая теряет…' Я уже не ощущала, что мужа теряю, а вот то, что такой человек уходит… это… это меня бесило. Сколько он бы мог сделать…
На поминках Кедров встал и говорит: 'Ребята вас просят, чтобы вы вернулись в больницу. Они сразу почувствовали, что что-то случилось, раз вас нет'. Я говорю: 'Раз просят…' Анатолий Андреевич очень хотел, чтобы я была с ребятами, он говорил: 'Жаль ребят, оставайся с ними… ты им нужна'. 'Хорошо, - говорю, - только три дня мне дайте, пока…' И я вернулась.
Анатолий Андреевич все сознавал. Но никогда об этом не заикнулся, не намекнул даже. Он хотел, чтобы ребята жили. Он сам распорядился своей жизнью - ведь он знал, на что идет. Мне кажется, что в ту минуту он думал о нас обо всех. Он ощущал опасность, всю меру этой опасности.
В той же больнице с ним лежал главный инженер станции Фомин. Я к нему ходила, разговаривала с ним. А потом он на кладбище, когда мужа хоронили, выступал с речью. Сказал, что Анатолий Андреевич наш золотой запас. Что мы все виноваты перед ним. Позже, когда я на станцию приехала, там начали говорить, что Толю на смерть послал Фомин, Фомин его загубил. Я сказала: 'Да не говорите ерунды'. Но такая легенда уже пошла.
Я проработала в больнице еще более месяца после смерти мужа - до седьмого июля. Заходила к Дятлову, тому, которого обвинили… Он был в очень тяжелом состоянии. Я с ним много разговаривала… Потом, когда меня спрашивали про Дятлова, я сказала, что если бы все повторилось сначала, я бы все равно пошла к нему. Потому что двадцать лет, которые нас связывают,
- разве это так просто выбросишь? А то, что он что-то сделал не так, - он за это понесет наказание. Это не в моей компетенции… судить его. Врачи же всех лечат…
Очень горько было ходить на Митинское кладбище… там поначалу даже цветы с могил убирали. Поставишь - а через два дня цветов нет. Пошли такие разговоры, что чернобыльцы не заслуживают цветов. Дескать, у них даже цветы 'грязными' на могилах становятся. Будто бы приказ был такой - убирать цветы. Тогда я пошла к Владимиру Губареву, тому, что 'Саркофаг' написал. Рассказала ему об этом. После этого перестали цветы убирать…'
Исполком мертвого города
