порядок.
Поскольку, невзирая на предупреждения, участники сборища продолжали свои антиобщественные действия, сотрудники органов внутренних дел и народные дружинники были вынуждены доставить в Ленинское РОВД 17 правонарушителей.
После рассмотрения и соответствующего предупреждения 14 из них в тот же день были отпущены (следуют фамилии)'.
Это 'перестройка' по-киевски.
Вспоминаю, как долгие годы в Киеве шла глухая борьба вокруг Бабьего Яра: кому-то очень не хотелось, чтобы на месте кровавых гитлеровских злодеяний собирались люди, вспоминали своих близких… Сколько административного рвения было затрачено на все запретительные меры - и какой ущерб мы наносили сами себе, престижу нашей страны. Потом наконец разум восторжествовал - и что случилось? Киев стоит на месте, красные флаги на месте, только в сентябре приходят к памятнику жертв Бабьего Яра люди, кладут цветы, выступают, встречаются, думают, вспоминают.
Я убежден, что Киевский горисполком и лично его председатель Згурский несут полную ответственность за то, что произошло в Киеве 26 апреля 1988 года. Вместо того чтобы отсиживаться под охраной милиции в служебном кабинете и разъезжать по городу в черной 'Волге', В. А. Згурский (человек, совершенно недоступный для подавляющего большинства киевлян) был обязан проявить интерес к предложению вполне благонамеренных и законопослушных граждан Киева и подумать: что же лучше? Организованный и проводимый ответственными людьми митинг или стихийная демонстрация (кстати, тоже вписывающаяся в рамки Конституции), явившаяся следствием необоснованного запрета городских властей?
Трусливая, в сущности, антиперестроечная позиция (почему бы, кстати, после этой истории Згурскому как человеку, несущему моральную ответственность за нее, не подать в отставку?) только льет воду на мельницу различного рода экстремистов, пытающихся использовать неуклюжие запретительные меры безнадежно устаревшей Административной Системы для реализации своих корыстных целей.
Да неужели у вас, 'отцы' нашего древнего города, нет иных аргументов и решений, кроме полка милиции и катков, перегородивших Крещатик? Стыдно за вас.
Я убежден, что 'чернобыльские встречи' надо узаконить. Надо делать все возможное, чтобы не сработал период полураспада памяти, период нашего полузабытья. Ведь уроки Чернобыля жизненно необходимы нам для построения будущего.
Возвращение
КПП в Дитятках напоминает перевалочный пункт на границе двух государств. Широкая многополоска шоссе, помещения для караульной службы, шлагбаумы, предупредительные надписи. Это и есть граница Зоны - нового, невиданного мира, возникшего в 1986 году и надолго утвердившегося на этих полесских землях, полных печальной прелести.
Стоит перед шлагбаумом автобус. Обтерханный, видавший виды 'пазик'. Сидят внутри люди старухи в черных плат ках, старики. Молоденький милиционер проверяет про пуска. Старается не смотреть на желтый профиль покойника. Неловко цепляется за железный венок стоимостью 8 рублей 50 копеек. Грохочут окрашенные зеленой краской листья. Едут в Зону хоронить земляка. Возвращают его этой земле, родным местам, где вырос, где прожил всю жизнь. Поднят шлагбаум, автобус въезжает в Зону. При выезде он пройдет тщательный дозиметрический контроль. А поминки устроят уже на новом месте - где-нибудь в одном из 52-х выстроен ных летом 1986 года сел на Киевщине.
Возвращение.
Осенью 1987 года мы с режиссером Марком Орловым жили несколько дней в Чернобыле - ездили по Зоне, были на АЭС, встречались с разными людьми. В отделе информации и международных связей смотрели все, что снято о Чернобыле у нас в стране и за рубежом. Кино- и телефильмы, программы западного телевидения и отечественные видеосъемки судебного процесса над виновниками аварии.
Потом мы поехали по Зоне в сторону Белоруссии. Было нас несколько человек, все в одинаковой форме цвета хаки в фуражках-афганках на головах, в тяжелых башмаках Выехали на околицу Чернобыля, к Припяти, через которую переброшен понтонный мост. Опять вспомнилась война, детство, возвращение весной 1944 года в Киев - и женщины с котомками (на Украине их называли 'клумаки' ) за плечами…
И только наш автобус въехал на мост (по нему в мае 1986-го эвакуировался из села Красно отец Леонид), как впереди мы заметили нескольких старых женщин, бредущих на левый берег Припяти. В черных плюшевых жакетках, с мешками на спинах. Увидев автобус, женщины замахали руками. Мы остановились, взяли их.
Что делают они здесь, в строго охраняемой Зоне?
Это - возвращенцы. Или, как называют они сами себя, 'самоселы'. Те, кто самовольно, невзирая на все запреты, вернулся домой, в родное село. Так мы доехали до села Парышев, что в нескольких километрах от переправы. А возвращались женщины из Чернобыля, куда ходили купить хлеба и молока - ведь в селе ничего нет - ни магазинов, ни почты, ни медицины, ни власти. Мы сели на скамеечке возле сельсовета, на дверях которого - увесистый замок, и я записал бесхитростные рассказы этих людей.
Ульяна Яковлевна Урупа:
'Я возвратилась в село три недели тому. Почему вернулась? Жили мы в Барышевском районе, село Лукьяновка. А перед тем три с половиной месяца жили в Бородянском районе. У людей. Люди нас не обижали, приняли хорошо, очень хорошие хозяева. А потом в августе 1986 года приехала колонна грузовиков, и нас перевезли в Лукьяновку. Там построили домики, рядом с селом построили. Нам дали отдельный домик - мне пятьдесят семь лет, - я пенсионерка, муж пенсионер, и мать старенькая калека. Что я скажу? Беда, да и только. Домик сырой. Холодно. Обои поотпадали. Никто внимания на нас не обращал. Никто не понимал. Там совхоз. Угля путного не дали. Домики неплохо построены, но они сырые. Что же за два месяца можно было сделать?
А совхоз что? Совхозу рабочие нужны. А не пенсионеры. Рабочим директор дает по восемьсот килограммов угля, и из совхоза еще помощь. А мы вроде сами по себе. Мы пенсионеры, нам в могилу надо идти. И все. Так чего ж я там буду скитаться? Сидеть и погибать? Мы зиму одну перезимовали - хватит. Очень холодно было в доме. Вот так в фуфайках и жили. А ночью не ложились, боялись, что батареи полопаются. Так мы и бегали. Пойдем к тому углю, помешаем, а он и потух. Там котлы были. Мы дрова искали, палку любую. Если б хоть сделали по государственному котлу - мы бы платили деньги и были бы довольны. А тут - нагрелось, а потом сразу и потухло.
Молодые остались. Стонут. Только что дети, потому некуда деться, а если бы не дети - все бы сюда вернулись. 'Только домой, - плачут люди, - хотим домой. Установите нам власть, давайте скот, давайте жить, давайте сельсовет'. Скот мы сдали, когда выезжали отсюда. Сначала скот погрузили на машины, а потом нас. Пошла колонна скота и колонна людей. Если бы вы увидели, что тут делалось… Война. Самолеты летят. Скот ревет, дети плачут… Война настоящая, только не рвались снаряды. Хуже войны… Чего ж мы будем там жить? Хотя бы один раз к нам приехало какое-нибудь начальство, чтобы было кому пожаловаться, с кого потребовать, сказать - помогите нам; мы же люди, сдвинутые с места, расстроенные, разнервенные, хоть бы дров дали. Сырость - одежда мокрая, к телу липнет, спать нельзя, все смердит. Тяжелая была зима… Много наших людей там умерло. Много'.
Хима Мироновна Урупа:
'Я поехала со всеми в эвакуацию, ну и поселили меня к племяннице. Тут я имела хату, все хозяйство… а там по одной дощечке ходи, да если что не так - то племянница кричит на меня. Я терпела-терпела, одна, у меня никого нет - ну и добралась до Парышева. Месяца два пошаталась, а больше нет. В июне 86-го вернулась. Границы тогда никакой не было. Прошла всю Зону пешком. Солдат не было. Вот я дома хожу, туда-сюда, когда откуда ни возьмись - милиция пришла: 'Здравствуйте, бабушка'. - 'Здравствуйте'. - 'Давно вы, бабушка, тут?' А я говорю: 'Да в среду приехала. А в какую среду
- то лучше не знаю'. - 'Вы, бабушка, здесь долго не будьте, потому что много будете набирать этих… рейганов…' Я говорю: 'Сынок ты мой, голубчик, - их, правда, двое было, - детки вы мои коханые, я же больше не наберусь, чем набралась, и оно было здесь и раньше, только никто не мерял'. Ну, они пошли, а я продолжаю дальше.
Люди, когда выбирались в эвакуацию, так забирали вещи с собой. А я ямку выкопала и закопала. Вещи, разную ерунду, одежду. Она чуть не погнила. Так я ее вывесила сушиться. А там всякое разное - и красное, и синее, и розовое. Тут слышу - самолет летит. В-в-ву… Я - одежду прятать, чтоб не видели… Он и полетел. Продолжаю жить. Уже больше стало людей - то один, то двое, то трое проникают и проникают. Вот я и дожилась, что надо картошку на осень возить. Своя плохая, пропала в земле. Я пошла по полям, за стебель, смотрю где хорошая. Так и навозила картошки мешков пятнадцать на зиму. Куры у меня были и три собаки.
Так и перезимовала. Ничего не боялась. Я на краю села жила, сама ночевала. Попросила, чтобы мне радио на батарейках купили, слушаю себе. Хоть бы что. Керосиновая лампа. А керосин брала в магазине, там его много - так нам милиция открыла, дали керосину. А дров сколько было! На этот год еще хватит. Печку натоплю, лежу себе, тепло, красота. А хлеб нам начала Белоруссия возить - лавка приезжала. Вот так зимой в нашем селе душ двадцать жило. А всего было перед аварией душ четыреста. А уже под весну начали люди съезжаться - больше, больше.
Спасибо милиции, они за нас заботились. Приезжали, смотрели - где там наши бабки? И снег разгребали, когда большие заносы были. Они нас не выгоняли. Поговорят, поговорят, что нельзя - а мы их послушаем. Куда они нас повезут?
Сегодня уже в селе живет сто двадцать человек. Восемьдесят дворов заселено. Не только пенсионеры, есть те, кто работает в Чернобыле. Но детей сюда не везут'.
Олена Кондратьевна Бондарь:
'Я на пенсии уже два года. Муж тоже на пенсии. Дети - один в Киеве, в Академии наук работает, второй был в Чернобыле. Дети в прошлом году сюда нас не пускали, невестка прямо гвалт! А я говорю: 'Да у вас в Киеве больше той радиации, чем у нас. Приезжал один милиционер, мерял, говорил, что у него в Киеве на подушке больше, чем у нас здесь'. В этом году сын молчал. Ничего не сказал. Я ему говорю: 'Сынок, как хочешь, я иду домой, потому что тут я умру'.
Я жила в Барышевском районе, отдельная хата. Но там ничего не растет. Одна осина в огородах. Они не знают, что такое яблоко. Разве что поедут в Киев и купят. А здесь я картошки напахала, четыреста тыкв вырастила, мешок зерна - уже и продала, лук есть, и морковь, и свекла, и огурцы - все есть. И помидоры, и груши.
Врачи были у нас, кровь брали. Я думала, что эта радиация на пользу человеку. Кто там был болен, в эвакуации, здесь все здоровы. А там много наших умерло - душ восемнадцать. Старики все - позамерзали, простудились. Почти всех их здесь и похоронили.
Церковь закрыта. Говорят, что на Илью много чернобыльцев приехало. Вокруг церкви собрались люди… Батюшки не было, а людей много. Сами молились богу. Это такая наша жизнь.
Все хотят домой. И никуда мы отсюда не выселимся. Ни за что. А если кто-то нас будет отсюда забирать - мы будем хаты жечь и сами будем гореть. Или - вон рядом речка: возьмемся за руки и так прямо в речку бросимся. Если нас будут трогать нахально.
Возвращались сюда на машинах. И поросенка привезли, и кур. Коров люди держат. Кто пьет молоко, кто поросятам отдает'.
Хима Мироновна Урупа:
'Ой, коровы, коровы… Горе одно. Вы знаете, откуда люди коров взяли? Из Черной зоны. Не купили корову, а просто поймали. Черная зона - это десятикилометровая. А наша считается Зеленая зона. Черная зона за проволокой - от нас в шести километрах… Люди рассказывали, что в Черной зоне две коровы ходят. И двое теляток. 'Заберите, - говорят люди, - жалко'. Когда коров вывозили, видать, выпрыгнули из машины. И полтора года жили сами в Зоне.
Вот эту картину можно перенести?
Коровы были тельные, когда спрыгнули с машины, они растелились. И та, и та с теленком. Перезимовали и ходили. Разве можно на это спокойно смотреть? (Плачет.) И одна корова у меня. Она стоит у меня в сарае, я ей сено даю, свеклу, тыкву. Молоко у нее есть, но я не пью. А теленка уже нет. Волки съели. Сейчас здесь много волков появилось. Двух коней разорвали… И лисицы есть. Говорят люди, что в Старых Копачах еще одна корова ходит, килограммов девятьсот весу в ней, вымя такое большое. Они уже зверями стали. Люди из того села ходили и просили, чтоб кто-то забрал ту корову. Она идет к людям и руки всем лижет. А люди боятся… Уже зима наступает. Что будет с тем бедным скотом?'
Алексей Федотович Коваленко:
'Я здесь зимовал. Мне восемьдесят лет, я радиации не боюсь. Воевал. Был на финской, потом на польской, потом на Алтай и оттуда - на Отечественную. Пять лет отбыл. Закончил войну в Праге. Имею медали, орден. Жена была в эвакуации, а я здесь. Потом весной привез жену. Здесь лучше. У меня зимой света не было - я милиции сказал. Они позвонили в Чернобыль, приехали оттуда и провели электричество.
Живем очень хорошо. Земли сколько хочешь - хоть пять гектаров бери. Только нечем пахать. Власти никакой. Белорусы берут наши совхозные угодья. Здесь Белоруссия в семи
