перестал подавать признаки жизни.
* * *
За Казанью ждал Саратов. В общественном саду «бывш. Сервье» (его разбил некогда на окраине, Лысой горе, француз — парикмахер, пленный наполеоновский гренадер) в новом каменном театре без особого успеха шел «Гамлет» с Карамазовым в главной роли; любимец провинциальной публики, устав, видно, и охладев душой в бесконечных кочевьях (Васильеву они еще предстоят, тоже горемыке — гастролеру), монологи произносил с унылым завывом. Театралы жаждали нового — воздухоплавательного — зрелища, Но вязы и клены сада Сервье клонилось под ветром, никли под дождем, а город ведь лежал в котловине, и ежели внизу так свистело, можно было представить, что творилось в вышине.
На три дня отложили полеты.
На четвертый не прояснилось, однако он взлетел.
— Как же вы решились? — подшмыгнул к нему после спуска, во время которого всем святым молился, репортер «Саратовской копеечки».
— А что оставалось делать? — развел руками наш герой (право же, он иной раз и автора поражает искренностью, доходящей до детской доверчивости). — Пустил мотор полным ходом и жарил, будь что будет, вовсю. При повороте над казармою думал, что упаду.
Выхода у него не оставалось. Фельетонист той же газеты писал: «Судите сами, во что превратилась в течение этой недели жизнь саратовца. Днем до обеда он пребывал неизвестно где, а после обеда неизменно на ипподроме. Туда стекались, съезжались, сбегались, свозились в переполненных вагонах проведенного бельгийцами трамвая, мерзли там часа два, а затем разъезжались, разбегались, развозились теми же бельгийцами — не солоно хлебавши. Чтобы завтра — вновь на ипподром».
Играл оркестр музыки казачьего полка. Присутствовал саратовский губернатор С. С. Татищев.
Что нам до губернатора, к чему поминать всуе ничем себя в истории не запечатлевшее, хотя и родовитое его имя? Ан нет, не всуе.
Читая о полетах, автор наткнулся на маленькую, но на первой странице, заметку в видной фигурной рамке: «Саратовский губернатор объявляет, что вскрывая приходящие на его имя письма, он прежде всего обращает внимание, подписаны ли они. Письма без подписи уничтожаются без прочтения. Анонимы бесполезны».
…Какой, бывает, большой круг приходится описать общественному самосознанию и государственному правопониманию, чтобы в иных условиях, в иной — не в пример выше — социальной среде вернуться к тому, что понял — кто? — царский чиновник!
Губернатор, впрочем, одно послание и подписанное решился оставить без последствий. От отца Илиодора, требовавшего запретить полеты. Васильев еще не знал, что ему грозит опасность. Ведь царицынский экстремист в рясе произнес проповедь: «Не богово творение по небу летит, не во ангельском образе — диаволово творение». И затем во главе полутора тысяч паломников, вооруженных хоругвями, отправился на пристань, дабы на самолетском пароходе вновь двигаться в центр губернии (денег на такие вояжи Распутин для любимца не жалел), сразиться с «летучей нечистой силой». Хорошо, что ссылаясь на разрешение губернатора совершать полеты, дорогу ему заступили городовые. «Сатана идет на нас! — закричал Илиодор. — Изготовил нам тьму препон!»
Может, знай обо всем этом Александр Алексеевич, он бы поостерегался подписывать контракт с Царицыном. Не знал. Очень уж тепло было ему в холодном, ветреном Саратове. Даже когда погода портилась, когда кто — то требовал деньги обратно, пресса тотчас откликалась таким образом: «Авиация открывает нам увлекательные горизонты, но «жертв искупительных просит». Мы знаем о судьбе капитана Мациевича, понимаем осторожность нашего молодого гостя, и нам стыдно за некоторых юнцов в гимназических фуражках, свистевших ему. Как это грубо и как не похоже на настоящую молодежь. Ведь нужно быть хоть немножко идеалистами!»
Васильев настолько растрогался, что тотчас пообещал по возвращении из турне осесть в Саратове и открыть летную школу. Он, правда, и в Казани это обещал, и позже — в Тифлисе, в Ташкенте. Он, идеалист, был исполнен благих намерений.
Что обещанные замки — воздушные, газетчики почувствовали. «В самом деле, — писала та же «Саратовская копеечка», — чем мы не город? В нем есть две улицы прямые, и фонари, и мостовые… Есть Глебучев овраг, кафешантаны, несколько газет, новый театр, даже университет. Будут — освещение (улита едет), канализация, набережная, новая железная дорога… Столько всего, что, кажется, больше и желать нечего. И тогда, чтобы стать вполне, так сказать, Парижем, остается завести только авиационную школу. Интересно, сколько у г. Васильева за зимний сезон дуэлей будет? Уж без дуэлей не обойдется. Если в Казани его из — за барышни застрелить собрались, чем мы хуже? Нет у нас разве студентов? Или барышень?»
Шутили и эдак, и попроще — в форме раешника: «Вот раз город встрепенулся, люд на площадь потянулся поглядеть на чудеса, как летят под небеса. Хотя раньше, мол, видали, как купцы в трубу летали, но теперь другая мода — летать стали для народа… Да, видали плод науки, будут жить счастливей внуки. Коли будут ввысь стремиться, мудрено ль остепениться? Чтобы небу путь направить, надо тяжести оставить, ну, а их у нас довольно…» И далее — перечисление — «За купцами — капиталы, за сынками их — скандалы, за кассирами — судья, за супругами — мужья…» И прочее — в непритязательном исполнении некоего «дедушки Митрия».
* * *
Шутки шутками, но задумаемся всерьез.
Потому ли только по приезде Васильева в Астрахань все тот же Илиодор, лучший друг «старца Григория», а позже враг и конкурент (в 1914 году подослал к Распутину фанатичку Феонию, чтобы она ткнула его ножом), намеревался явиться с паствой на ипподром и всем миром улечься там, что был он ретроград и самодур? Что в проповедях провозглашал, к примеру, такое: «В давности у одного учителя был ученик. Идут они по кладбищу. Учитель говорит: «Чадо, брани мертвецов». Тот бранит. Идут дале. «Чадо, хвали мертвецов». Тот хвалит. Вот каково должно быть ваше мне повиновение, а кто не повинуется, сам будет мертвец»?
Александру Алексеевичу повезло: видно, у крепыша с физиономией разъяренной рыси под клобуком изменилось настроение, и когда авиатор для разведки отправился на его проповедь, тема оказалась другой — как тащить к иеромонашьим стопам женам мужей, мужьям жен. Веревкой за ногу. Так что полеты в Астрахани состоялись.
Но автор призвал к раздумью, дабы подчеркнуть тот неоспоримый факт, что кочующие авиаторы исполняли в российской глубинке истинно просветительскую миссию. Изумление невиданными летучими машинами будило мысль. А коли так, то любое «этого не может быть, потому что не может быть никогда» теряло свою грузную силу, и чадо не того бранило или хвалило, кого велел духовный или же светский пастырь, а, поразмысливши, порой совсем, совсем иного…
* * *
Мы вернемся к этим соображениям ниже. Сейчас путь Васильева лежит в Тифлис, куда соблазнил его направиться Кебурия.
В Тифлисе недавно летал Уточкин.
Газета «Кавказ» напишет: «Если полеты Уточкина можно сравнить с прыжками насекомого, то Васильева — уподобить птице». И еще: «Уточкин теперь и носа не покажет в Тифлисе», — говорили в толпе. Употребив меньший такт и большую развязность (что свойственно бульварному листку), «Тифлисская копейка» обозвала Сергея Исаевича «коммерсантом от авиации».
Позвольте — романтика? «Огненного человека»? Рыцаря веселого образа? Того, о котором скептический Жакасс и то писал с восторгом: «Он с головы до ног спортсмен, но — странное дело — в его психологии, кажется, совершенно отсутствует одно качество, без которого невозможно представить себе, спортивного человека. Честолюбие. Он спортсмен стихийный. Как бывают стихийные художники, писатели и музыканты. Где стихия, там и гений. Он никогда не останавливается в своем творчестве (да, это творчество!). Каждое новое достижение для него лишь новый этап на пути к достижениям. Третий признак: боязнь рекламы…»
Вот сколько всего написано.
И эдак — о нем?
