Глава четырнадцатая
Автор имеет честь быть лично знакомым с Уточкиным.
И не вертите, пожалуйста, читатель, у виска указательным пальцем, прозрачно намекая, что ваш покорный слуга — слегка того…
Ну, хорошо, согласен — не с ним. Пусть не с ним, а с его правнучкой, но в ней — он. Училась она, конечно же, в институте физкультуры. Не рыжая, правда, не коренастая, скорей уж голенастая и на голову меня выше. Ноги, как говорится, из — под мышек. Стрижена под мальчика. Девичья миловидность, недевичья уверенность и безапелляционность суждений — на грани бесцеремонности. Ни капли кокетства.
Она вознамерилась писать дипломную работу о профессиональном спорте. Нет, не обличать, как положено было в ту пору, — напротив: доказывать, что профессионализм — магистральный путь развития спорта. Ей требовались материалы, приятель адресовал ее ко мне, я же — в международный отдел нашей редакции. Через некоторое время молодой воспитаннейший и. о. редактора отдела примчался в поту, с вытаращенными глазами: «Избавьте меня от нее! Она же требует, чтобы я немедленно запросил данные из Англии, из Штатов, из Австралии и Новой Зеландии, и знать ничего не знает! Она с ножом к горлу!»
Он ее назад ко мне прислал. И те же требования она предъявила, совершенно не понимая, почему невозможно взять сейчас и позвонить в Австралию, чтобы антиподы бросили все свои антиподские заботы и с хода ответили на сто пять вопросов составленной ею анкеты. Не наивность сквозила в том, не инфантильность: вера, что нет ничего невозможного, естественная и органичная для этого существа.
Еще характерная подробность об этом яблоке с родословного древа рыжего Сережи. В 60–е годы нашего века спортивные девицы — эмансипе, современные суфражистки, вознамерились встать в ряд с мужчинами, добившись права бегать марафон. Их гоняла с трасс полиция, они протестовали, митинговали, — на бегу, разумеется. И добились, что им разрешили пробегать эти сладкие 42 километра 195 метров. Но не в шестнадцать же лет, а юная Уточкина именно такого захотела. Тишком затесался на старт этот цыпленок (нет, скорее страусенок). С дистанции ее увезла «скорая помощь», обнаружив полное обезвоживание организма. А через некоторое время она снова побежала. Понятие «невозможно» ей было незнакомо. Как ее предку.
Что за лихорадка гнала Уточкина по жизни? Даже нет, тут другое надобно выражение. Старинное, русское. Горькое. Лихоманка.
«В пятнадцати видах спорта, неустанно добиваясь совершенства, применяя созданные приемы, улучшал их и создавал свои». Это из статьи «Моя исповедь», которую он напечатал в петербургском «Синем журнале» в 1913 году. Написал в психиатрической лечебнице.
Пятнадцать? Кто считал? Он сам. Так же, как то, что «совершил полтораста полетов в семидесяти городах России, не отменив ни одного». Стоит ли прикидывать на современной электронной считалочке?
Коньки: он умел одним росчерком врезать в лед — «Уточкин».
Роликовые коньки — был первым на скетинг — ринге.
Фехтовал.
Владел японской борьбой джиу — джитсу.
Прыгал в длину.
Прыгал с вышки.
Плавал, как дельфин.
Бежал наперегонки с первым трамваем от Куликова поля до Большого Фонтана — десять верст (своего рода привет от прадеда правнучке).
Что еще? Греб на байдарке. На парусном боте собственной постройки ходил в море даже в шторм.
В спринтерской гонке на циклодроме в двух заездах из трех побил американского негра Стайна, что привело фланеров с Дерибасовской и Приморского бульвара в большой восторг (по причине экзотического оттенка дуэли). Побеждал и Бутылкина, что в спортивном смысле значительней: москвич был спринтером тоньше, умней, изощренней и злее, но «нет пророка в своем отечестве».
Еще что? Был чемпионом и призером мотоциклетных гонок в Петербурге, Москве, Париже, Лиссабоне, Брюсселе…
Еще? Играл в футбол. И если бы ему посвятил себя целиком, о нем, а не о Злочевском знатоки с Большого и Малого Фонтана рассуждали бы не «Злот — о! Ше такое Бутусов, ше такое его «шут»? Вот у Злота таки да шут», а «шут» таки да у рыжего». («Шутом» называли неотразимый удар).
Ну получилось пятнадцать видов? Впрочем, не в этом дело. Как и не в том, что семидесяти городов явно не набегает. Уточкин писал: «Я не лгу в жизни. Я принадлежу к партии голубого неба и чистого воздуха». Не лгал — сознательно. Если кого и обманывал, то лишь себя.
Но почему, превзойдя всех в одном состязании, он тотчас бросал его, устремлялся в другое? То, которое сей час, сей миг более всего волновало публику? И в конце концов ухватился за гибель свою — авиатику.
Был лишен честолюбия? Как бы не так: фельетонист начала века просто не понимает, что спортсмен без честолюбия, без жажды победы и славы — не спортсмен. Уточкин был спортсмен экстра — класса — доказывал, доказывал всем и себе: могу. Все могу.
Михаил Левитин с проницательностью таланта сочиняет диалог обывателей об У.:
«— Поймите, господа, это даже не человек, это наша история, так сказать. Легенда!
— Анекдот, а не легенда!
— Человек, конечно, незаурядный!
— Циркач!.. Его фокусы, так всем надоели!
— Он жену в карты проиграл!
— В этом нельзя быть твердо уверенным.
— Сам рассказывал.
— Интересничает.
— Препустейший человек. Во всем виноваты декаденты, ваш У. — обыкновенная подделка под литературного героя. А сам, между прочим, пьяница и наркоман…
— Ха — ха — ха! Го — го — го!»
Но что такое, в конце концов, его экстравагантные костюмы, его котелок, его фразистое: «Чувствую — вот — вот полечу», «Ждите Уточкина с неба»?
Он называет «Фарман» курицей, но вынужден купить у Ксидиаса подержанный «Фарман», на котором и совершает свои полтораста (или сколько там, Бог ведает) полетов.
В «Синем журнале» исповедуется: «Я много видел, я много знаю, я, считавший деньги до тридцати пяти лет злом, не хотел их».
Тифлисская газета «Кавказ», 16 октября 1910 года (С. И. Уточкину в это время 34 года): «Публика ждала чего — то особенного — и смелых полетов в высоту, и разных эволюции в воздухе, увидела утрированную осторожность г. Уточкина, вовсе не отделявшегося высоко от земли… 2 ч. 40 мин. Уточкин взлетел, через 3 с половиной минуты спустился. В 3 часа поднялся сажен до 30, через 2 мин 25 сек. сел. Далее последовали полеты с пассажирами, публика же, скучая, выражала недовольство, поскольку следовало сначала показать свое искусство, а затем совершать коммерческие полеты».
Там же — через день: «Предполагавшаяся в Тифлисе Авиационная неделя с участием пяти авиаторов не могла состояться ввиду того, что г. Уточкин запросил половину всей выделенной суммы, а именно 9 тысяч, кружок же не мог гарантировать более 8–ми».
Он всю жизнь считал деньги злом, но всю жизнь был в долгах. Он летал на развалюхе — какие уж тут эволюции? Он впервые столкнулся с видом спорта, требовавшим уйму, прорву деньжищ. Он себя не узнавал. Наверное, и презирал себя. Уточкин — торгующийся, как на Привозе? Тот самый Уточкин, который на веранде кафе Фанкони, где собираются все одесские знаменитости и вся шушера, вьющаяся вокруг знаменитостей, прилипалы, вмиг разносящие по городу шутки, репризы, кунштюки знаменитостей, берет у
