сбежали? Мы вам мало платили? – Он в упор смотрел на Вику.
– Дело не в деньгах.
– Мы с вами плохо обращались? Вы обиделись?
– Просто у меня своя жизнь. Я выхожу замуж. У меня жених...
– Какой еще жених? – отказалась верить старуха.
– Обыкновенный. Чуваш. – Вика не хотела называть его должность. Милиция – это не престижно. А чуваши сидят и в Думе.
– Чуваш – это татарин? – спросила старуха.
– Православный татарин, – уточнил Владимир. – Когда стали силой насаждать христианство, чуваши покорились, а татары нет.
– Вот видишь! – заорала мать. – Чуваш сразу понял, какой он нашел клад! А ты куда смотрел? На своих метелок? Они умеют только выкачивать из тебя деньги. Им нужно только удовольствие, а твой больной ребенок им не нужен. А ведь она тебя любила! Она нюхала твои подушки. Я видела. Ты ей платил, но она работала бы и без денег, потому что она любила тебя и любила Лизу.
– Мама! Неудобно при человеке говорить «она». Это невоспитанно.
– В твоей жизни было ВСЕ. Но не было ДОБРА. А это самое главное! Это и есть любовь!
Старуха зарыдала, но иначе, чем всегда. Глубже и безнадежнее.
– Не надо плакать, – попросила Вика.
– Что с ними будет, когда я умру? Ему уже сорок. У него язва. И Лиза...
– Мама, перестань! – расстроился Владимир. – Ну хочешь, я женюсь на Вике.
– Хочу! – вскрикнула старуха.
– Пожалуйста... Я все равно ни на ком не собираюсь жениться. Пусть паспорт окажется занят. Будут меньше приставать.
– Вот видите! Он делает вам предложение! – вскрикнула бабка.
– Это не считается, – не зачла Вика.
– Почему не считается? – удивился Владимир. – Я делаю вам предложение.
– Но вы в пижаме...
– Сейчас же надень костюм! – взволнованно приказала мать.
Владимир удалился.
– А почему мы стоим в прихожей? – спохватилась Володина мама.
Вика привычно сняла шубу, сапоги и вдруг увидела, что она босиком. Так торопилась, что надела сапоги на босу ногу. Как будто спасалась от пожара. Но ничего... В доме были нежные шелковые китайские ковры. Вика любила ходить босиком. Она прошла в комнату и остановилась у окна. Ей хотелось стоять.
Лиза убралась к себе. Устала от эмоций.
– Только не тяните с ребенком, – торопливо посоветовала Володина мама. – Ты молодая, крепкая. У вас будут здоровые дети. Лиза не будет одна. Так тяжело не иметь брата или сестру. Вот у меня – никого.
– А сын? – напомнила Вика.
– Дети – это другое поколение. Мы, старики, им не интересны.
Появился Владимир, весь в черно-белом, как пингвин.
Виктория стояла в солнечном луче – босая, с высокой грудью и тонкой талией, рыжая и золотая, с промытыми голубыми глазами... Владимир вдруг УВИДЕЛ ее. Знал давно, а УВИДЕЛ впервые. Казалось, сейчас она поднимется на цыпочки, оторвется от пола и взлетит, обвеваемая легкими одеждами, как роспись под куполом Сикстинской капеллы. Эта девушка – оттуда, из времен Рафаэля и Рембрандта, случайно залетела в двадцать первый век и застряла на птицефабрике.
– В самом деле, выходи за меня, – серьезно предложил Владимир и кашлянул.
Он волновался. Боялся, что она скажет «нет» и вернется к своему чувашу. Эта девушка не знает себе цены, и в этом незнании – основное зерно ее сущности: драгоценный бриллиант, который считает себя стекляшкой.
– Обними ее, – поруководила мать.
Владимир сделал шаг и остановился. Оробел.
Вика сама шагнула и сама обняла. От его лица пахло розами и дождем. Так пахнут любимые – лучшими ароматами земли.
Вика закрыла глаза. Прислушалась к себе. Она верила и не верила.
Не верила потому, что ТАК не бывает. А верила потому, что бывает именно ТАК: настоящая любовь может окончиться браком и продолжаться всю жизнь.
Щелчок
Я поехал с мамой в дом отдыха. В это лето я поступил в институт и мама взяла меня отдохнуть. А вместе с мамой поехала ее подруга с дочкой. Дочку звали Людка. Людке было шестнадцать лет, но она вела себя как ребенок, притом избалованный. У нее было какое-то запоздалое развитие. В шестнадцать лет она вела себя как в десять. Мама мне объяснила, что она болела, училась дома, в школу не ходила, с ровесниками не общалась, ее баловали. Ее болезнь называлась ревмокардит. Инфекция жрет сердечный клапан, жуткая вещь...
– Да... – сказала я. – Знаю.
– Откуда ты знаешь?
– У меня тоже был ревмокардит.
– Ну вот... Наши мамы уезжали на работу, а нас оставляли одних. Мне говорили: Митя, следи за Людой.
– Ты и следил, – подсказала я.
– Да нет. Она мне не нравилась. Дура какая-то... Сзади подкрадется и крикнет над ухом. От неожиданности кишки обрываются. Или вырвет что-нибудь из рук и удирает: отними, отними... Раздражала ужасно. Просто дуры кусок.
– А почему кусок, а не целая дура?
– Она, в общем, была очень способная. Я с ней занимался математикой. На ходу хватала.
– И однажды вы пошли купаться, – напомнила я.
– Ты знаешь? Я тебе рассказывал? – догадался Митя.
Он действительно рассказывал мне эту историю, но ему хотелось еще раз восстановить в памяти тот день сорокалетней давности. И я великодушно соврала:
– Может, рассказывал, но я забыла.
– Да. Пошли мы купаться. Она разделась, я на нее, естественно, не глядел. Только обратил внимание, что ее купальник сшит из простыни. Наши мамы были бедные, денег не было на готовый купальник. А может, их тогда у нас не продавали. Пятидесятые годы, послевоенная разруха. Холодная война. Импорта не завозят, не то что теперь... Короче, вошла она в воду. Плавает, визжит, барахтается, как пацанка. А потом вышла – я обомлел... Белый батист намок, облепил ее, и Людка вышла голая. Шестнадцать лет... Груди как фарфоровые чашки, темные соски... Бедра и талия – как ваза... И темный треугольник впереди. А я до этого никогда не видел голую женщину. Никогда. Стою как соляной столб. Не могу глаз отвести. Ты меня понимаешь?
– А чего тут непонятного? Конечно, понимаю. А дальше?
– Ну, она что-то сообразила, смутилась. Быстро оделась, натянула юбку. И стала под юбкой снимать мокрые трусы. Они не снимались. Она прыгала на одной ноге. В конце концов сняла. А я не мог отделаться от мысли, что под юбкой она голая и прохладная.
Лифчик снимать не стала, надела кофту. И кофта сразу намокла, впереди круги, величиной с блюдце.
Мы молча пошли в столовую. Она впереди, я сзади. Оба пришибленные, как Адам и Ева, которые откусили от яблока и что-то поняли.
Дмитрий замолчал, как будто нырнул в тот давний летний день.
– А потом... – поторопила я, хотя знала, что потом...
– Приехали родители. Впереди были выходные, конец пятницы, суббота и воскресенье. Мы еле дождались, чтобы настало утро понедельника и они бы укатили на работу.
Вот настало утро понедельника. Потом полдень. Солнце буквально палило. Как в Африке. Мы снова
