удобства. Но дизайн – прежний. Старину не трогают. Старина, подлинность – это и есть дизайн. Люди практически живут в музеях.
От домов к шоссе пролегала каменная ложбинка.
– А это что? – не поняла Марина.
– Сток для нечистот, – сухо объяснила Барбара.
– Прямо посреди города?
– Ну не сейчас же... – успокоила Барбара. – В глубокой древности.
– Прямо вот так? Дерьмо посреди улиц?
– Ну конечно...
Марина задумалась: антисанитария и вонь. Не такое уж удовольствие жить в одиннадцатом веке. Все же цивилизация – полезная вещь. Но те, из одиннадцатого века, привыкли, наверное. Так же через десять веков будут удивляться чему-нибудь из нашей жизни. Чему?
Гостиница – серое длинное строение – походила на сарай.
– А что здесь было раньше? – спросила Марина.
– Сарай для мутонов.
Марина догадалась, что мутоны – это бараны, так у ее мамы была когда-то мутоновая шуба. И еще она знала поговорку: «ретурнон а нон мутон», что значило: вернемся к нашим баранам.
– Вы устраивайтесь, я вас внизу подожду, – предложила Барбара.
Марина отметила ее такт. Было бы действительно неудобно принимать душ, переодеваться, мелькать частями тела в присутствии постороннего человека, пусть даже женщины и даже лесбиянки.
– Я закажу что-нибудь горячее? Что вы хотите?
– Грибы или креветки.
На Западе Марина любила то, что редко ела дома.
Марина поднялась в номер. Быстро по-солдатски приняла душ, вымыла голову. В ванной стояло жидкое мыло, и Марина скользила руками по своему молодому крепкому телу. И тот факт, что ее ждала внизу лесбиянка, каким-то образом не то чтобы волновал, нет. Но влиял на ее отношение к своему телу. И духу. В конце концов у нее есть выбор. Можно перестать зависеть так унизительно от мужчины. А ведь ни от чего так не зависишь, как от смерти и от любви.
Через двадцать минут Марина и Барбара сидели за столом гостиничного ресторана. Стены ресторана были закопченными. В сводчатый потолок вбиты крюки.
– А крюки зачем?
– Для туш мутонов.
– А побелить нельзя? – спросила Марина.
– А зачем? – не поняла Барбара.
И в самом деле. В этой закопченности – время. А в побелке – отсутствие времени.
Официант принес грибной суп-пюре в глубокой глиняной чашке. Сверху – щепотка укропа, зеленый островок на светло-бежевом. В нос ударил грибной чистый дух. Марина погрузила ложку, попробовала. Закрыла глаза. Счастье, вот оно...
Она ела медленно, наслаждаясь.
Официант принес лобстеры на гриле и зеленый салат. Лобстеры пахли йодом, водорослями, здоровьем.
Марина ела изысканную еду, при этом ощущала свои чистые волосы, пахнущие хвойным шампунем. Запахи в первую очередь несут информацию хорошей и плохой жизни. Хорошая жизнь пахнет хвоей и йодом. А плохая... Но зачем сейчас о плохой?
Барбара была немногословна. Она красиво ела, сосредоточенно расплачивалась. Брала у официанта какую-то бумажку.
Марина догадалась: расплачивался фестиваль. Барбара потом сдаст все бумажки в бухгалтерию и получит обратно все деньги. Очень удобно.
Казалось, что весь город собрался в зал под открытым небом. В одиннадцатом веке эти земли принадлежали римлянам. Должно быть, здесь своего рода колизей: каменные лавки полукругом.
В зале было много армян, приехавших из России. Если можно так сказать: русских армян. Марина заметила, что армяне предпочитают эмигрировать во Францию. Должно быть, у них тут сильная диаспора и взаимоподдержка.
Марина вскинула свою скрипку и стала играть. Музыка – одна для всех. Но люди – разные. Одни слушают непосредственно музыку, другие думают в это время о своей жизни. Однако молчание – общее. Музыка объединяет души в одну.
Марина играла концерт Брамса – сочетание мелодии и техники. Когда закончила и опустила скрипку, зал взорвался аплодисментами. Все смотрели на Марину с восхищением. Это она заставила их пережить высокие минуты.
Марина сдержанно кланялась. И совершенно невозможно было в эту минуту представить, что она одна и одинока.
Барбара восторженно глядела на Марину, улыбалась, светилась глазами и зубами и была похожа на веселого волка. На хищника в хорошем настроении. Она сложила два пальца в кольцо, дескать: хорошо, о’кей, формидабль.
После концерта давали банкет. Устроители раскинули столы под открытым небом. Люди бродили между столами, брали бокалы и тарелки с закусками.
Стемнело. Зажгли прожектора. Марине казалось, что она – на сцене Большого театра. Дают историческую оперу. На сцене – солисты и массовка.
Молодые тусовались с молодыми, возрастные – с себе подобными. Марина стояла рядом с Барбарой. Иногда к ней подходили горожане из разных тусовок, задавали вопросы. Барбара переводить отказывалась.
– Вы видите, я ем... – отшивала она. Но Марина понимала: Барбару раздражает ее публичность. Она хотела Марину только для себя. Так ведут себя дети на прогулке. Не разрешают матери заговаривать с посторонними.
Барбара пила пиво из большой кружки, вокруг нее витали напряжение и агрессия. Это было давление своего рода. Марина не выносила, когда что-то решали за нее. Но положение было безвыходным: или ссориться с Барбарой, или терпеть. Марина выбрала второе. Постепенно вокруг них образовался вакуум. Люди разлетались от Барбары, как мотыльки от запаха хлорофоса.
– Ты хочешь иметь детей? – спросила Марина, перейдя на ты.
– Нет! – отрезала Барбара.
– Почему? Ты же женщина...
– Я работаю. Кто будет сидеть с ребенком?
– Но разве твоя работа важнее ребенка?
– Я хочу жить за свой счет. И все. Некоторые женщины, как куклы, сидят при мужьях. Пользуют их. Разве это не проституция?
– Это взаимное пользование, – возразила Марина.
– Мне никто не нужен, и я ни от кого ничего не хочу.
– А женщина тебе нужна?
– Такая же самостоятельная, как я.
– Значит, ты – феминистка, – определила Марина.
– Но ведь ты тоже живешь как феминистка. Зарабатываешь своим трудом и не живешь на средства мужчин.
Марина никогда не рассматривала свою принадлежность музыке как заработок. Это был образ жизни. Она ТАК жила, а ей еще за это платили деньги.
Однако идея Барбары была ясна: не КАК заработать, а НЕ ЗАВИСЕТЬ.
Барбара стояла с кружкой пива – прямая, жесткая, непреклонная, как бетонная плита, – сама независимость, символ независимости.
– Я завтра иду на митинг, – сообщила Барбара. – Хочешь, пойдем вместе. А если не хочешь, можешь не ходить.