Стихи

Конец

улица островитянова 1999

ПАМЯТИ ЛЮБИМОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

Для отрока, в ночи кропающего вирши,
мир бесконечно стар и безнадежно сер.
И правды нет нигде – ни на земле, ни выше,
и класс 9-й «А» тому живой пример.

О скука, о тщета! Обыденности бремя
сносить не станет сил! И не хватает слов,
чтоб высказать им всем, чтобы порвать со всеми,
бежать, бежать, бежать, смываться вновь и вновь!

Мамаши в бигудях, и папеньки в подтяжках,
с пеленками любовь, и с клецками супы.
Действительно, кошмар. Скипай скорей, бедняжка,
куда глаза глядят, подальше от толпы!

Куда глаза глядят? – На небо иль под юбку.
Но в небе пустота, под юбкой – черт-те что.
О, как не пригубить из рокового кубка,
когда вокруг не то, всегда, везде не то!

Когда тошнит уже от пойла общепита,
когда не продохнуть, ни охнуть от тоски,
когда уже ни зги от злости и обиды,
когда уже невмочь…
О, детские мозги!

Взгляни – цветы добра взрастают вдоль дороги —
ромашка, иван-чай, и лютик, и репей,

и этот – как его?.. Пока еще их много.
Куда тебя несет? Останься, дуралей!

Присядь. Перекуси. Успеется, сердешный.
Она сама придет. Не торопи ее.
И так уж наш пикник оцеплен тьмой кромешной,
и так уж все вокруг и гибнет, и поет.

Оцеплен наш бивак. И песня наша спета.
Но ноты и слова запомнит кто-нибудь.
Чего ж тебе еще? Ни одного куплета
нам больше не сложить, уж ты не обессудь.

Уж вечер. Уж звезда, как водится, с звездою
заводит разговор. Разверзла вечность зев.
Осталось нам прибрать весь мусор за собою,
налить на посошок и повторить припев:

Смерть, старая манда, с дороги! Не чернила,
не кровь и не вода, но доброе вино
с бедняцкой свадьбы той нас грело и пьянило,
Мария с Марфой нам служили заодно!

Мария с Марфой нас кормили и поили.
Нам есть чего терять. Нам есть жалеть о чем.
Буквально обо всем. Буквально до могилы.
А может, и потом. Должно быть, и потом.

1997–1999

* * *

В общем, жили мы неплохо.
Но закончилась эпоха.
Шишел-мышел вышел вон!
Наступил иной эон.

В предвкушении конца —
ламца-дрица гоп ца-ца!

1998

КРЕСТЬЯНИН И ЗМЕЯ

Сколько волка ни корми —
в лес ему охота.
Меж хорошими людьми
вроде идиота,

вроде обормота я,
типа охломона.
Вновь находит грязь свинья,
как во время оно.

Снова моря не зажгла
вздорная синица.
Ля-ля-ля и bla-bla-bla.
Чем же тут гордиться?

Вновь зима катит в глаза,
а стрекоза плачет.
Ни бельмеса, ни аза…
Что все это значит?

1998

* * *

Поэзия! – big fucking deal!
Парча, протертая до дыр.

Но только через дыры эти
мы различаем все на свете,

поскольку глаз устроен так:
без фокусов – кромешный мрак!

Гляди ж, пацан, сквозь эту ветошь,
сквозь эту мишуру и ложь —
авось хоть что-нибудь заметишь,
глядишь, хоть что-нибудь поймешь.

1998

ПЕСНЬ СОЛЬВЕЙГ

Вот, бля, какие бывали дела —
страсть мое сердце томила и жгла!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя!

Прошлое дело, а все-таки факт —
был поэтичен обыденный акт,
был поэтичен, и метафизичен,
и символичен обыденный фак!

Он коннотации эти утратил
и оказался, вообще-то, развратом.
Лю эти, блю эти,
жить не могу эти!
Das ist phantastisch!
Oh, yeah!

Уж не собрать мне в аккорд идеальный
Грига и Блока с бесстыдством оральным
и пролонгацией фрикций. Но грудь
все же волнуется – o, не забудь!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя,
не могу!

А на поверку – могу еще как!
Выпить мастак и поесть не дурак.
Только порою сердечко блажит,
главную песню о старом твердит:
Лю, говорю тебе, блю, говорю я,
бля, говорю я, томясь и тоскуя!

Das ist phantastisch!
Клянусь тебе, Сольвейг,
я не могу без тебя!

1998

ТАБЕЛЬ

В сущности, я не люблю жить.
Я люблю вспоминать.
Но я не могу вспоминать не по лжи.
Но все норовлю я песню сложить,
то есть, в сущности, лгать.
Лгать, сочинять,
буквы слагать.
Ответственность тоже слагать.
Уд за старательность. Неуд за жизнь.
По пению – с минусом пять.

1999

ДЕРЕВНЯ

Русь, как Том Сойер, не дает ответа.
Должно быть, снова шалости готовит
какие-нибудь… Середина лета.
Гогушин безнадежно рыбу ловит
под сенью ивы. Звонко сквернословит
седая Манька Лаптева. Рассветы

уже чуть позже, ночи чуть длиннее.
И под окном рубцовская рябина
дроздам на радость с каждым днем желтее.
Некрупная рогатая скотина
на пустыре торчит у магазина.
И возникает рифма – Амалфея.

По ОРТ экономист маститый
М. Курдюков и депутат Госдумы
пикируются. «Вот же паразиты!» —
переключая, говорит угрюмо
Петр Уксусов. Но Петросяна юмор
вмиг остужает мозг его сердитый.

Вот мчится по дорожке нашей узкой
жигуль-девятка. Эх, девятка-птица!
Кто выдумал тебя? Какой же русский,
какой же новый русский не стремится
заставить все на свете сторониться?..

Но снова тишь, да гладь, да трясогузки,
да на мопеде старичок поддатый,
да мат, да стрекот без конца и края…
Опасливый и праздный соглядатай,
змеей безвредной прячусь и взираю.
Я никого здесь соблазнить не чаю.
Да этого, пожалуй, и не надо.

1997–1999

ГЕНЕЗИС

Все-то дяденьки, тетеньки,
паханы да папаши,
да братаны, да братцы,
да сынки у параши.

Все родимые, родные
и на вид, и на ощупь.
Все единоутробные
и сиамские, в общем.

И отцам- командирчикам
здесь дедов не унять.
Все родня здесь по матери,
всякий еб твою мать.

Эх, плетень ты двоюродный,
эх, седьмая водица!
Пусть семья не без урода —
не к лицу нам гордиться.

Ведь ухмылка фамильная
рот раззявила твой
бестревожно, бессильно…
Что ж ты как неродной?!

1998–1999

ДЕКАБРЬ

То Каем, то Гердой себя ощущая,
по грязному снегу к метро пробегая,
очки протирая сопливым платком,
и вновь поднимаясь в гриппозную слякоть,
и вновь ощущая желанье заплакать,
желанье схватиться вот с этим жлобом,

металлокерамикой в глотку вцепиться,
в падучей забиться, в экстазе забыться,
очки протирая, входя в гастроном,
и злясь, и скользя, и ползя понемножку
по грязному снегу, по гладкой дорожке,
по кочкам, по кочкам…