животным долго наблюдают, выявляют, что ему нравится, а потом развивают и поощряют именно го, что ему нравится, Минимум насилия над личностью.
Нина Георгиевна посмотрела на часы. Наблюдать, выявлять и поощрять было некогда. На Дюкина и Елисееву ушло 20 минут, а впереди еще тридцать человек, и, если тратить по десять минут на каждого, уйдет 300 минут, а значит, пять часов. Этих пяти часов у Нины Георгиевны не было. Ей еще надо было забежать в магазин, купить продукты, потом поехать в больницу к своей маме, затем вернуться и взять из детского сада маленькую дочку. А вечером проверить тетради и сварить еду на завтра, потому что маме после операции и ей нельзя есть ничего позавчерашнего.
— Ну ладно,— сказала Нина Георгиевна.— Спарта, Япония, Америка, цирк... Чтобы к концу четверти все исправили двойки на тройки, тройки на четверки, а четверки на пятерки. Иначе мне за вас попадет!
Она собрала тетради и пошла из класса.
Все вскочили со своих мест, стали с грохотом выдвигать из столов портфели. А Светлана Кияшко подошла к Дюку и сказала:
— Я в прошлом году дала Ленке Мареевой пластинку, последний диск «АББА», а она мне до сих пор не отдает.
Мареева раньше училась в их классе, а потом перешла в школу с математическим уклоном. Как выяснилось, никакого особенного уклона у Мареевой не оказалось, только ездить стало дальше. Дюк был убежден: если в человеке должно что-то выявиться, оно и так выявится. А если нет, никакая школа не поможет. Поэтому лучше сидеть на одном месте и ждать.
— Ну и что? — не понял Дюк.
— Давай сходим вместе,— предложила Кияшко.— Может быть, она отдаст?
— А я при чем? — удивился Дюк.
— Так ты же талисман.
— А-а...— вспомнил Дюк.
Он совсем забыл, что он талисман. Ему захотелось сказать: «Да я пошутил. Какой я на фиг талисман?» Но тогда Кияшко спросила бы: «А кто же ты?» И получилось бы, никто. Нуль. Пустое место. А кому хочется осознавать себя пустым местом, тем более что это и вправду очень может быть? Природа отдыхает. Если бы он бегал на дистанцию, как Булеев, или был умный, как Хонин. Или красивый, как Виталька Резников из десятого «Б». Если бы его что-то выделяло среди других: талант, ум, красота...
Но ничего такого у Дюка действительно не было. Он был только маминым счастьем. Ее талисманом. Может быть, этого достаточно для мамы, но недостаточно для него самого. И для всех остальных тоже недостаточно.
— Ладно,— сказал Дюк.— Пойдем. Только не сегодня. Завтра. Сегодня я не могу.
Дверь открыла Ленка Мареева. Она была красивая, но фигура ее походила на цифру «восемь». Один круг на другом.
К ее ногам тут же подбежала пушистая беленькая собачка и, встав на задние лапы, суетливо крест- накрест задвигала передними. Видимо, для баланса. Так ей было легче устоять.
— Ладка, фу! — отогнала Ленка собаку.
— А что она хочет? — спросил Дюк.
— Хочет тебе понравиться,— объяснила Мареева.
— Зачем?
— Просто так. Чтобы тебе приятно было. Ты чего пришел?
— По делу.
— Проходи,— пригласила она в комнату.
Но Дюк отказался.
Единственное, увидел в полуоткрытую дверь, что у них в комнате стоит кухонная мебель.
— Какое дело? — спросила Мареева, потому что Дюк медлил и не знал, с чего начать.
— Отдай Кияшке пластинку,— начал он с главного.
— Не отдам,— коротко отрезала Мареева.— Мне под нее танцевать удобно. Я под нее кайф ловлю.
— Но Кияшке, может быть, под нее тоже танцевать удобно?
— Это моя пластинка. Мне Кияшко подарила ее на день рождения. А потом пришла и заявила, что ее родители ругают, и потребовала обратно. Так порядочные люди не поступают.
Дюк растерялся. Забирать подарки обратно действительно неприлично. Но и задерживать их силой тоже нехорошо.
— А ты бы взяла и обиделась,— предложил Дюк.
— Я и обиделась,— сказала Мареева.— И перестала с ней общаться.
— И отдала бы пластинку,— подсказал Дюк.
— Еще чего! Что ж, я останусь и без подруги и без пластинки? Так у меня хоть пластинка есть!
Дюк понял, что дела его плохи. Мареева диск не отдаст и будет по-своему права. Достать эту пластинку нереально, во всяком случае, к завтрашнему дню. И значит, завтра выяснится, что никакой он не талисман, а нуль и к тому же трепач.
— А давай поменяемся,— предложил Дюк.— Я тебе дам фирменный пояс. С пряжкой. «Рэнглер». А ты мне диск.
— А где пояс? — заинтересовалась Мареева.
— Сейчас принесу. Я мигом.
Дюк побежал вниз по лестнице, поскольку лифта в пятиэтажке не было, потом через дорогу, потом два квартала мимо школы, мимо детского сада, мимо корпуса номер девять, мимо мусорных ящиков. Вбежал в свой подъезд. Тихо, как бы по секрету вошел в свою квартиру.
Мама разговаривала по телефону. Она умела разговаривать по четыре часа подряд, и все четыре часа ей было интересно. Она подняла руку ладонью вперед, что могло означать одновременно; «Подожди, я сейчас» и «Не мешай, дай мне пожить своими интересами».
Дюк кивнул головой, как бы проявляя лояльность к ее интересам, хотя раньше, еще год назад, ни о какой лояльности не могло быть и речи. Стоял обоюдный террор любовью.
Дюк на цыпочках прошел в смежную комнату, достал из гардероба пояс, который был у них с мамой общим, она носила его на джинсовую юбку.
Дюк взял пояс, надел его под куртку. С независимым видом пошел в прихожую.
— Я тебя уверяю,— сказала мама кому-то в телефон.— Все будет так же.
Дюк кивнул маме головой, и это тоже можно было понять двояко: «Подожди, я сейчас» и «Не мешай, дай мне пожить своими интересами. У тебя свои, а у меня — свои». Он вышел на лестницу. Оттуда на улицу... И обратно — мимо мусорных баков, мимо корпуса номер девять, мимо детского сада, мимо школы два квартала, потом через дорогу. Потом без лифта на пятый этаж.
— Вот!— Дюк снял с себя пояс и протянул Мареевой.
Пряжка была тяжелая, похожая на натуральное потемневшее серебро, довольно большая, однако корректная. На ней выбито «Рэнглер» — название авторитетной фирмы. И от этого непонятного слова просыпалась мечта и поднимала голову надежда.
— Ух ты...— задохнулась Мареева, в которой тут же проснулась надежда и даже, может быть, не одна, а несколько. Она надела на себя пояс, как обруч на бочку, и спросила: — Красиво?
— Совсем другое дело,— сказал Дюк, хотя дело было то же самое.
Мареева ушла в комнату и вернулась с пластинкой. Поверхность ее была уже не черная, а сизая, истерзанная тупой иглой.
— Бери.— Она протянула пластинку.
— Не сейчас,— отказался Дюк.— У меня к тебе просьба: я завтра после школы приду к тебе с Кияшкой. Она у тебя попросит, ты ей отдашь. А то, что я к тебе приходил, ты ей не говори. Ладно?
