То снег, то дождь. Кругом желтые листья. Валюта осени, на которую не купишь ни одного теплого денька.
С неба на черную горбушку земли сыплются похожие на соль острые крупинки снега. Суровая нынче пища у матери-природы.
Часам к шести вечера мы обычно собираемся в тусовской кафушке «Тяжелая Лира». Едим пельмени в грибном бульоне и запиваем их светлым крепким пивом «Балтика» номер девять. Мы – мой коллега, газетный репортер Мотя Строчковский. Напротив Моти, уставившись в потолок невидящим взором, закинув ногу на ногу, сидит полубезумный художник Макс Медведев по кличке Пигмалион. Слева от него Сэм, то есть Семен, а рядом с ним я, которого все зовут Глебом Борисовичем. Мне в этом году исполнилось тридцать, то есть пошел четвертый десяток. «Пора тебе обзаводиться именем и отечеством», – сказал мне Нестор Иванович Вскипин, редактор газеты «Вечерний Волопуйск», в которой я работаю.
– Что ты, русско-еврейский художник, будешь делать в Германии? Ты же, блин, ни хрена не умеешь, – пытается завести М. Строчковский элегически настроенного сегодня Семена.
– Не еврейский, а евро-русский, – подняв маленький и толстый указательный пальчик, поправляет его Семен. – Как что? То же, что и здесь. Валять дурака, – и, допив одним глотком третью кружку, продолжает: – Только тут я валял русского дурака, а там буду немецкого.
– Фрицы, Сэм, – народ хоть и воспитанный, но умный. Они тебя будут терпеть ровно месяц, а потом выбросят обратно. А два раза в одну родину не войдешь, – продолжает гнуть свое М. Строчковский.
– Два не войдешь, а три можно, – вяло бросает Семен и внимательно смотрит на входную дверь, в которую уверенной походкой входит наш общий знакомый, известный в городе Волопуйске предприниматель Егор Банин. На нем длиннополое стильное пальто, расстегнутое нараспашку, длинный белый шарф а-ля Остап Бендер, дорогой, по современной моде, пиджак. Здороваясь с нами за руку и присаживаясь на свободный стул, он не перестает разговаривать по сотовому.
– Дело в том, Семен, – подначиваю уже я, – что немец может спокойно жить, например, в Америке. Американец спокойно сможет прожить всю жизнь в Германии. А вот русский нигде, кроме как в своей засранной России, нормально, без срывов и истерик, жить не сможет.
– Хорошо, хорошо, я скоро приеду, дорогая, – говорит по мобильнику Банин. – Ну все, хорошо, ладно, успокойся, да, понял, нет, потом, я скоро приеду, да, выхожу из эфира, целую в попку и во все губы, пока. Черт!
– Егор, возьми нам еще по кружке, я тебе с первых немецких гонораров отдам, честное баварское! – ловко напрягает его Семен.
– …Та-а-к, значит… штука баксов.
– Не понял, – как бы испуганно и удивленно говорит Семен.
– Не ссы, это я о своем, о сокровенном. – Банин уже что-то мучительно высчитывает на калькуляторе. Он жестом делает заказ бармену: – Гуляй, босота…
– Это богема, она вымирает, – говорит Семен и указывает на нас. – А это Багамы, они процветают, – уважительно тыкает он вилкой с насаженным на нее пельменем в задумавшегося над калькулятором Банина.
«Вчера весь вечер перечитывал пейджер. Много думал», – вспомнил я старый анекдот о новом русском. У Банина плоское, как лужа, лицо, и в этой луже плавают два огрызка глаз рядом с тухлыми помидорами толстых губ. Хитрое лицо тувинского шамана.
За это огромное плоское лицо в школе его звали «Парус». Редкий темный ежик волос. Теперь те, кто глумился над Баниным, работают у него подсобными рабочими. Банин зла не помнит и всегда вовремя платит им гроши за тяжелую и грязную работу.
В 70-80-х годах Банин фарцевал на барахолке, кидал народ – продавал американские джинсы, упаковывая их по одной штанине в фирменные пакеты. В начале 90-х у него уже был небольшой киоск звукозаписи, в котором продавались пиратские аудиокассеты с записями зарубежных и отечественных звезд эстрады и рока.
Потом он увеличил свой капиталец на обычном человечьем дерьме, став хозяином нескольких первых кооперативных туалетов в городе. Далее – шоп-туры в Китай и Турцию. И вот вам новоиспеченный миллионер, хозяин обновленной России.
Поговаривают, что Е. Б. даже собирается баллотироваться в Государственную Думу. А если бы не этот бардак в стране – работал бы Е. Банин грузчиком на каком-нибудь арбузо-литейном заводе имени Павлика Морозова.
Обычное дело: один идет в гуру, а другой – в гору, и карма в конце концов превращается в кормушку.
– Семен, Густав Майринк про тебя знаешь что сто лет назад сказал? Вы, русские, пардон, евро-русские, как солнце – восходите на Востоке, а заходите на Западе, – торжествующе провозгласил тост М. Строчковский, когда принесли заказанное Баниным пиво.
– Да-да, искать себя нужно на том пути, на котором тебя нет, – неожиданно напомнил о себе Макс Пигмалион. «Макс уже ушел, но тело его осталось», – иронизируем мы по поводу его присутствующего отсутствия. Высокая болезнь в низкое время. Одно слово – ангел чернорабочий.
Макс называет себя неоклассиком. Абстрактное искусство, говорит он, это когда совершенно непонятно, почему синяя гусеница вылезает из красного утюга, а не наоборот.
Когда-то у него была не голова, а башня из слоновой кости.
Но рано или поздно все башни начинают течь, даже если они из слоновой кости.
В начале перестройки Пигмалион не вылезал из-за границы: бесконечные выставки, вернисажи, конференции. Это по поводу его кто-то сказал, что все новое – это хорошо забытое русское. Во Франции один сезон на него была настоящая мода. Скупали все, что выходило из-под его кисти. Потом мода прошла.
В Париже с ним случилась странная, полутаинственная история… Естественно, в ней была замешана женщина. Очаровательная женщина. Француженка русского происхождения или русская с французскими корнями, точно этого не знает, наверное, никто. Но у Макса были серьезные проблемы, в смысле с визой для
