порабощенных? Но если бы кто-нибудь, не знакомый с Алешей, заглянул через плечо юноши, то, пожалуй, мог опешить: книга в добротном темно-зеленом переплете была на английском, и, судя по беглости чтения, этот язык он знал в совершенстве.
Еще большее удивление и восхищение, случись кому сойтись с Алешей Малаховым поближе, можно было испытать, узнав, что он так же свободно владеет французским и немецким.
Нельзя сказать, что Алеша был полиглотом. Например, английский язык ему на первых порах давался с трудом, чего нельзя сказать об остальных двух: на французском он начал говорить почти с пеленок, а немецкий выучил погодя, годам к десяти. Пожалуй, если б не мать, которая знала пять европейских языков и работала переводчицей Торговой палаты, английским Алеша заниматься не стал бы. Но мать, с виду хрупкая и слабая, обладала железной волей, и пришлось ему скрепя сердце корпеть по вечерам и в выходные дни над учебниками, спрягая глаголы и до ломоты в языке отрабатывая правильное произношение.
В небольшой, но уютный домик с палисадником на окраине Ленинграда они переселились в конце двадцать девятого года. Из разговора матери с бабушкой Анастасией, нечаянно подслушанного Алешей в детстве, он узнал, что до революции их семья жила в большом красивом доме неподалеку от центра города и что там теперь детский приют; что в восемнадцатом в том доме располагался штаб анархистов, которые вытолкали мать на улицу в одном пальто, а все семейные документы и фотографии сожгли в камине. Впрочем, этот разговор по прошествии времени стал казаться Алеше сновидением, тем более, что однажды он попытался расспросить мать об этом поподробнее, и она посоветовала, смеясь, не читать на ночь тоненьких книжиц в обтрепанных бумажных переплетах, где рассказывалось об 'удивительных, невероятных, смертельно-опасных' приключениях знаменитого американского сыщика Ната Пинкертона, и которые он вымаливал у знакомого букиниста.
До двадцать второго года они жили вместе с бабушкой Анастасией, которая сама снимала комнату у одной из своих подруг в деревне: ее дом сожгли в семнадцатом мародеры. После смерти бабушки они возвратились в Петроград, где семь лет прожили в коммунальной квартире, которую дали матери, так как она поступила работать секретарем-машинисткой в какую-то контору. Что собой представляла эта контора, Алешу тогда не интересовало. Его больше волновал скудный паек, который мать приносила домой каждую субботу. В качестве машинистки мать пробыла недолго – уже в двадцать пятом ее приняли в Торговую палату. И вот год назад умерла дальняя родственница бабушки Анастасии, которая завещала им этот домик на окраине, куда они и не замедлили перебраться…
Алеша, не глядя, нащупал чашку с уже успевшим остыть чаем, отхлебнул глоток, перевернул очередную страницу… И в это время кто-то постучал в дверь. Мельком взглянув на старые ходики, у которых вместо гири висел амбарный замок, Алеша в удивлении передернул плечами: кто бы это мог быть? Если мать, то он, кажется, дверь на засов не закрывал, а больше никто к ним не хаживал – немногочисленные знакомые и друзья, как его, так и матери, жили на другом конце города и навещали их очень редко, да и то в основном по праздникам, а новыми они еще не успели обзавестись, потому что мать, сколько ее помнил Алеша, отличалась замкнутым характером, с людьми сходилась очень трудно и старательно избегала шумного общества.
– Входите, там не заперто! – чуть помедлив, уже на повторный стук отозвался Алеша, быстрым движением поправив свои густые черные кудри.
Дверь отворилась, и через порог ступил уже знакомый нам пассажир трамвая. Алеша, с удивлением хмуря густые черные брови, почти сросшиеся на переносице, воззрился на него и встал из-за стола.
– Извините… вы к кому? – спросил он, силясь вспомнить, знакомо ли ему это круглое добродушное лицо с небольшими, аккуратно подстриженными усами; но, похоже, он его видел впервые.
– Кхм… – смущенно прокашлялся незнакомец. – Малаховы… здесь живут?
– Да-а… – протянул в недоумении Алеша. – Но если вы к маме, то ее сегодня, наверное, не будет, она в командировке.
– Послушай… – незнакомец приглядывался к юноше, видно было, что он волнуется. – Ты Алеша… Алексей Владимирович?
– Алексей Владимирович, – запнулся в растерянности Алеша – еще никто никогда не называл его по отчеству.
– Алеша… – незнакомец выронил объемистый портфель, который держал в руках, порывисто шагнул к юноше, обнял за плечи, крепко прижал к груди, затем отстранил и, любовно глядя в большие зеленые глаза Алеши, опять заговорил негромко, словно сам с собой: – Ну да, конечно, Алеша… Алексей… И ямочка на подбородке, как у Володи. И родинка на левой щеке… Вылитый отец… Эх, не дожил!
Глаза незнакомца вдруг увлажнились, затуманились слезой.
– Ты, это, не обращай внимания, сынок… – быстро отвернувшись, он провел широкой огрубевшей ладонью по лицу.
– Вы… вы знали отца?! – голос Алеши неожиданно почти сорвался на крик. – Вы знали?!..
– Мы были друзьями, Алеша, – справившись с волнением, ответил незнакомец. – Да, – спохватился он, – я ведь тебе, так сказать, не представился. Моя фамилия Петухов, Василий Емельянович. А вообще зови меня просто дядя Василий. Договорились?
Алеша кивнул, не в состоянии вымолвить слово. Он не мог поверить своим глазам, все происходившее казалось настолько нереальным, что ему захотелось ущипнуть себя: не спит ли? Этот незнакомый мужчина – друг его отца!
Алеша не видел отца даже на фотографии. Мать об отце не вспоминала никогда, по крайней мере, в присутствии сына. Когда приставал к ней с расспросами, отвечала коротко и неохотно: погиб на войне. И все. Никаких подробностей, будто она знала о своем муже только понаслышке. Если же Алеша становился чересчур настойчивым в своем желании выведать об отце хоть что-нибудь, лицо матери становилось мертвенно-бледным, она резко обрывала его и надолго уходила из дому. А после, ночью, если ему случалось проснуться, он слышал ее плач – тихий, безысходный, до самой утренней зари. Однажды утром ее забрала карета 'скорой помощи' – что-то случилось с сердцем. И с той поры Алеша никогда об отце даже не заикался: не по-детски самостоятельный, он понял, что здесь кроется какая-то тайна, о которой матери не стоит напоминать. Так разговоры об отце в семье стали запретной темой.
Но теперь, когда в их доме появился человек, который хорошо знал отца, его друг, Алешу словно прорвало: вопрос следовал за вопросом: кто? когда? где?
– Погодь, погодь, Алеша, – взмолился Петухов. – Ты меня с дорожки хоть чаем угости.
– Извините, я сейчас! – метнулся Алеша к примусу.
А Василий Емельянович принялся тем временем выкладывать на широкий кухонный стол содержимое своего огромного портфеля: пакеты с колбасой, красную рыбу, зернистую икру в стеклянных банках, конфеты, шоколад, тонкие пластины темно-коричневого вяленого мяса, какие-то коробки и металлические банки с иностранными наклейками…
– Угощайся, сынок! У вас тут с харчами, поди, не густо. Оно и видно – больно ты худ, Алеша. Но мосластый. Широка кость, как у бати. Ну а то, что отощал, дело поправимое. Была бы стать крепка, да кровь – не прокисший квас…
Петухов пил чай вприкуску, изредка тихо крякая от удовольствия. Алеша к подаркам даже не притронулся – сидел, словно на иголках, с нетерпением ожидал, когда дорогой гость насытится, чтобы поговорить об отце.
– Спасибо, Алеша, – Петухов достал папиросы. – Закурить у тебя тут можно? Ну и добро…
Прикурив, Петухов надолго задумался, видимо, вспоминал, глядя на Алешу, вздыхая. Затем начал тихо, не спеша:
– Бежали мы с твоим отцом с каторги вместе в пятнадцатом…
Алеша слушал, широко раскрыв глаза. Он – сын графа Воронцова-Вельяминова! Его отец – подполковник царской армии! Каторга… Побег… Якутия и Колыма… Восточно-Сибирское море… Американский коммерсант Олаф Свенсон… Старатели… Золото…
– В двадцать третьем партия направила меня в Колымский район… Город Нижнеколымск… Отец…
– Вздернули старатели гада, звали его Делибаш. Спасти я пытался этого Иуду – не знал, что он убил твоего отца. Из-за угла стрелял, подлая его душа. Оно, конечно, не по закону, без суда и следствия с ним так обошлись, да только вернись теперь тот час, я бы его и сам… своею рукой… Эх, Алеша, каким человеком был твой отец! – голос Петухова дрогнул.
Василий Емельянович снова закурил, затем достал из кармана френча сверток и протянул его Алеше.
– Вот возьми. Память об отце. Умирая, он просил разыскать тебя и передать эти часы, кольцо и портмоне. Там внутри записка. Дописать не успел…
'Сынок, Алешенька! Прощай и прости меня за все. Будь счастлив. Ключ…' На этом записка обрывалась. Кроме записки, в портмоне лежал плотный кусок картона, тщательно завернутый в лоскут просмоленного шелка.
Алеша, тая слезы, долго всматривался в план какой-то местности, прорисованной черной китайской тушью на картоне: прочитал он и надпись с обратной стороны: 'И сказал Господь: 'Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я тебе укажу'. Гр. В. В-В.'.
Значит, он – Алексей Воронцов-Вельяминов… Графский сын… Дворянин… Алеша, прикусив губу, метнул быстрый взгляд на комсомольский значок, прикрепленный к лацкану пиджака, который он, придя из школы, повесил на спинку стула, и потупился. Лицо его вдруг побледнело, над верхней губой проступили мелкие капельки пота. Петухов заметил его состояние и встревожился:
– Что с тобой, Алеша? Тебе плохо?
Алеша не отвечал. Не будь рядом Василия Емельяновича, он, пожалуй, впервые в жизни разрыдался бы – дворянский сын, белая кость! И – комсомолец…
– Постой, постой… – Петухов наморщил лоб, собираясь с мыслями. – Разве… разве тебе мать об отце ничего не рассказывала?
Алеша по-прежнему молчал, только голову склонил еще ниже.
– Та-ак… Ну и дела… – Петухов начал кое-что соображать. – Малахов, Малахов… Вот оно, значит, что… А я сдуру, не подумав, со своими откровениями… – он нахмурился; лицо его вдруг стало жестким и немного виноватым.
Глядя на поникшего юношу, Василий Емельянович почувствовал угрызения совести. Он только теперь начал понимать, какую бурю в еще не зрелой юной душе вызвал. Но как поправить положение, не знал…
Мать приехала к вечеру следующего дня: Петухов не стал ее дожидаться, он торопился на поезд – опять уезжал на Крайний Север. Прощание получилось тягостным; оба чувствовали себя почему-то скованно, неловко. Алеша проводил гостя к трамвайной остановке, где неожиданно для Петухова расцеловал его. Порыв юноши растрогал старого большевика до слез; они договорились писать друг другу.
Тонкая, высокая фигура юноши, чем-то напоминающая Петухову одинокую лиственницу на макушке сопки, невесть как забравшуюся туда и теперь обдуваемую всеми ветрами, уже давно исчезла за поворотом, а Василий Емельянович все еще стоял у заднего окна трамвая, задумчиво и отрешенно глядя на убегающие полоски трамвайных рельсов. Он ощущал непривычную для него душевную опустошенность: вместо удовлетворения от сознания честно выполненного долга перед памятью погибшего друга Петухов вдруг почувствовал себя виноватым. Но спроси его кто-нибудь в этот момент почему, он ответить не смог бы…
Вещи отца мать заметила сразу, как только переступила порог комнаты – Алеша положил их на виду посреди письменного стола. С вдруг застывшим лицом она подошла к сыну, словно боясь обжечься, протянула руку, взяла обручальное кольцо, прижала его к груди и, теряя сознание, беззвучно упала Алеше на руки…
