выражаясь, не в ладах с законом. У нас несколько другие функции, и поэтому вы должны были сообразить, что я здесь не для того, чтобы чаи гонять, а тем более выслушивать сентенции по поводу законности моего появления в ваших апартаментах.
– Согласен, согласен, гражданин капитан. Вы уж извините меня за бестактность…
– Для вас пока не гражданин, а товарищ капитан, прошу это учесть. И мне бы очень не хотелось, чтобы по окончании нашего разговора вы начали меня так официально величать.
– Понимаю, понимаю, к вашим услугам…
– Вот так-то лучше, Лев Максимилианович. А теперь, коль вы так любезны, мы здесь расположимся поудобнее и внимательно посмотрим на этот зубной протез. Ваша работа, Лев Максимилианович? Пожалуйста, лупа…
– Не нужно. Моя работа. Скрывать нет смысла – уж коль вы пришли ко мне, значит небезосновательно.
– Это точно, Лев Максимилианович. И мне теперь нужно выяснить, кому вы поставили этот протез.
– После освобождения я очень нуждался в денежных средствах, надеюсь, меня можно понять…
– Вполне. Продолжайте.
– Понемножку подрабатывал на дому. Конечно, это незаконно, но учтите, с золотом я дела не имел. И всегда отказывался самым категорическим образом, даже если клиент мне предлагал хорошую плату и свой материал.
– Но до поры, до времени. Не так ли?
– Да, вы правы… Он пришел ко мне года два назад, если не ошибаюсь, в конце февраля. Ему отказать я не смог…
– Почему?
– Дело в том, что еще до суда я знал этого человека и не раз лечил ему зубы – это был хороший знакомый Нальгиева. Еще тогда я пообещал ему изготовить зубной протез из золота, но, увы, не успел… И через пять лет он мне напомнил об этом обещании. Сказал, что терпеливо ждал меня, потому как никому другому доверить такую важную работу не мог.
– И вы согласились.
– Обещания нужно выполнять…
– Материал он свой принес?
– Свой.
– Какой именно – лом или песок?
– Ни то, ни другое. Самородки. Довольно крупные.
– Значит, вы изготовили сплав…
– Да… Со сплавом легче работать.
– Само собой… Так кто же этот человек?
– Фамилию я не знаю. Не счел нужным интересоваться. Мне известно только то, что живет он в Магадане, где-то в районе бухты Нагаево. И зовут его Григорий Фомич.
– Скажите, он случаем не хромает?
– Да, хромает. Правда, не очень заметно…
– Ясно, – Савин почувствовал, что волнуется – неужели есть след?! – Опишите, пожалуйста, его внешность поподробнее.
– Словесный портрет?
– Вам это понятие знакомо? Тем лучше. Тогда я сейчас буду задавать вопросы, а вы постарайтесь ответить на них по возможности точно…
Когда со словесным портретом было покончено, Савин, торжествуя в душе от предчувствия несомненной удачи, широко улыбнулся значительно потерявшему свой 'дипломатический' лоск Скапчинскому.
– Лев Максимилианович! Большое вам спасибо за помощь. Пора прощаться… Да, кстати, едва не забыл: вы мне верните тот остаток драгметалла, который получился у вас в результате работы над зубным протезом для Григория Фомича. Уверен, что в память о таком шикарном заказе вы его храните где-нибудь неподалеку…
Скапчинский некоторое время сидел безмолвно, потупившись, затем безнадежно вздохнул, поднялся со стула и, цепляясь ногами за ковры, поплелся куда-то вглубь квартиры. Через несколько минут он возвратился с металлическим цилиндриком-упаковкой из-под валидола. Дрожащими руками открыл колпачок, вынул ватку, прикрывающую содержимое, и вытряхнул на скатерть три самородка.
4
Густая, черная жижа цепко хватала за ноги, с жадным ворчанием пыталась заглотить в свою ненасытную утробу, а когда ненадолго, до следующего шага, отпускала, то казалось, удивлялась, что у двух человек, которые забрались вглубь болота, все еще хватает сил преодолевать гнилую коварную топь.
Впереди шагал ефрейтор Никашкин в изодранной гимнастерке, простоволосый; подсохшие брызги болотной грязи испещрили его одежду, лицо; только тугая марлевая повязка вокруг головы на сером безрадостном фоне топкой равнины отсвечивала первозданной белизной. Впрочем, при ближайшем рассмотрении повязку вовсе нельзя было назвать стерильно-чистой, но для идущего позади Малахова она служила в сгущающихся сумерках путеводной звездой.
Сам лейтенант выглядел не лучше Никашкина: лицо в ссадинах, левая рука на перевязи – хорошо, осколок не задел кость, вывихнутая правая нога, которую вправил ефрейтор, распухла так, что пришлось разрезать голенище, снять сапог; гимнастерка, поверх которой была наброшена шинель Никашкина, превратилась в лоскуты; Алексея знобило и поташнивало, сильно болела голова – сказывалась контузия.
Немцы прорвали оборону к вечеру третьего дня, когда от роты осталось не больше двух десятков красноармейцев. Обеспамятевшего лейтенанта ночью откопал Никашкин – снаряд тяжелой артиллерии разворотил бруствер траншеи и присыпал землей его и пулеметчика, который, не приходя в сознание, умер на руках ефрейтора.
Как они перебирались через речку, Алексей вспомнить не мог; в памяти остались лишь яркие большие звезды, такие близкие и осязаемые, что он все время силился дотронуться до них здоровой рукой, но от этого снова и снова терял сознание.
Очнулся Алексей к обеду, в камышах возле речки, где они и пролежали, затаившись, остаток дня и почти всю ночь, пока лейтенант не почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться. Возвратиться обратно, на земную твердь, не было возможности: и днем и ночью противоположный берег полнился криками фашистской солдатни, рокотом танковых моторов, тарахтеньем мотоциклов. Судя по наблюдениям и по обрывкам фраз, которые изредка долетали к ним, Алексей определил, что вдоль речки идет в прорыв танковая дивизия СС 'Мертвая голова'.
Нужно было уходить подальше от этих мест, и единственный путь лежал через гнилое болото. Что ждет их в непроходимой трясине – об этом даже не было и мысли у обоих: хуже плена быть не может, а иного выхода не предвиделось. Единственная, довольно слабая надежда была на Никашкина, который вырос среди болот, в лесах…
Алексей едва не наткнулся на ефрейтора, который, тяжело опираясь на длинную жердь, стоял, согнувшись, и по-звериному шумно втягивал в себя неподвижный сырой воздух.
– Что там? Островок? – обрадовался Малахов. Надвигалась ночь, и нужно было во что бы то ни стало отыскать сухое место, небольшой клочок земли, на котором росли обычно чахлые деревца и густой высокий кустарник, где можно отдохнуть и обсушиться.
– Дым, командир… – тихо ответил Никашкин, не оборачиваясь.
'Неужто они пересекли болото? Так скоро? Но если дым, значит, там человеческое жилье, и люди, и еда…'.
Алексей почувствовал, как ноги, которые до этого переступали как бы сами собой, помимо его воли, и у которых неизвестно откуда бралась сила, чтобы тащиться через жидкую грязь по колено, а местами и по пояс, вдруг стали ватными, чужими; он едва не опустился в холодную жижу, но вовремя удержался за жердь.
'Но если там люди, значит… значит там могут быть и гитлеровцы…'
– Рискнем! – словно подслушав его мысли, сказал решительно Никашкин и со вздохом сожаления погладил автомат, который он упрямо тащил через болото, несмотря на то, что патронный диск давно был пуст. – Рискнем, а? – вдруг вспомнив о субординации, переспросил смущенно.
– Придется, – Алексей расстегнул кобуру, дотронулся до пистолета, на душе стало спокойней.
Теперь шли, стараясь не шуметь, насколько это было возможно.
Запах дыма стал различаться явственней; потом впереди, совсем близко, сверкнул огонек и сразу же потух. Жидкая болотная грязь постепенно уступила место водной глади, поросшей жесткой, высокой травой: вскоре пологое твердое дно привело их в камышовые заросли, которые скрыли белесый дым, с трудом различимый в сгустившихся сумерках, – похоже, где-то там, в глубине суши (что это было – островок или край болота – пока определить не представлялось возможным), горел костер.
– Пойду разведаю, – Никашкин поправил ножны с финкой, передвинув на живот, и для чего-то пригладив свои светло-русые волосы, осторожно и бесшумно скользнул в камыши.
– Вместе… – тоном, не допускающим возражений, шепотом сказал Малахов и последовал за ним с пистолетом наготове.
Никашкин широко улыбнулся и подмигнул в темноту…
Метрах в двадцати от воды, в густых зарослях, стоял шалаш, сооруженный из веток и вязок камыша, образовавших толстую двускатную крышу, непроницаемую для дождя. Вход в шалаш, овальное, непроницаемое отверстие в половину человеческого роста, был занавешен плащ-палаткой. Внутри горел маленький костер, топливом которому явно служил сушняк, – дыма было мало, и он легкой, почти невидимой глазу струей исчезал в дыре, проделанной в крыше; только снаружи при полном безветрии, уплотняясь, дым разрастался в призрачный гриб и медленно растекался по кустарникам, как утренний туман.
Никашкин слегка потянул на себя край плащ-палатки и заглянул внутрь.
У костра сидели трое, судя по одежде, красноармейцы, но без знаков различия. Один из них, с длинным морщинистым лицом, на котором прилепился на удивление маленький нос ноздрями наружу, задумчиво жевал ржаной сухарь, с голодным нетерпением поглядывая на второго, круглолицего коротышку с короткопалыми ладонями, который ножом открывал банку тушенки, чтобы бросить ее содержимое в какое-то варево, булькающее в котелке. Третий, значительно моложе своих товарищей, черноволосый и смуглый, смахивающий на цыгана, но с правильными тонкими чертами лица, сидел чуть поодаль на охапке сена, под стенкой, и, полуприкрыв глаза, курил, пуская дым кольцами – забавлялся. В дальнем конце шалаша лежало сваленное кое-как оружие: автомат, две винтовки, карабин, подсумки с патронами и гранатами, пистолетная кобура на добротном командирском ремне.
Повинуясь жесту Малахова, ефрейтор резким движением сорвал плащ-палатку и проскочил внутрь шалаша, выставив вперед бесполезный автомат
